Том 15. Письма. 1834—1881 - Федор Достоевский

16 апреля 1878. Петербург

Дорогой нам, всем русским, генерал

и незабвенный старый товарищ

Федор Федорович,

Может быть, Вы меня и не помните как старого товарища в Главном инженерном училище. Вы были во 2-м кондукторском классе, когда я поступил, по экзамену, в третий;{1726} но я припоминаю Вас портупей-юнкером, как будто и не было тридцати пяти лет промежутка.{1727} Когда, в прошлом году, начались Ваши подвиги, наконец-то объявившие Ваше имя всей России, мы здесь, прежние Ваши товарищи (иные, как я, давно уже оставившие военную службу), — следили за Вашими делами, как за чем-то нам родным, как будто до нас не как русских только, но и лично касавшимся.{1728} Раз встретившись нынешней зимой с многоуважаемым Александром Ивановичем{1729} и заговорив о войне, мы с восторгом вспомянули о Вас и о победах Ваших.{1730} Александр Иванович, услышав от меня, что я хотел бы Вам написать, стал горячо настаивать, чтоб я не оставлял намерения. И вот вдруг оказывается, что Вы, дорогой нам всем русский человек, тоже нас помните. Глубоко благодарим Вас за это. Здесь мы трепещем от страха, чем и как закончится война, — трепещем перед «европеизмом» нашим.{1731} Одна надежда на государя да вот на таких, как Вы.

Дай же Вам Бог всего лучшего и успешного. С моей стороны посылаю Вам горячий русский привет и глубокий поклон. Теперь у нас светлый праздник: Христос воскресе! И да воскреснет к жизни труждающееся и обремененное? великое Славянское племя усилиями таких, как Вы, исполнителей всеобщего и великого русского дела.

А вместе с тем да вступит и наш русский «европеизм» на новую, светлую и православную Христову дорогу. И бесспорно, что самая лучшая часть России теперь с Вами, там, за Балканами. Воротясь домой со славою, она принесет с Востока и новый свет.{1732} Так многие здесь теперь верят и ожидают.

Примите, многоуважаемый Федор Федорович, этот привет и глубокий поклон мой как сердечное и искреннее выражение чувств от старого товарища и от благодарного русского

покорнейшего слуги Вашего

Федора Достоевского.

Петербург.

16 апреля/78 год.

197. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ

16 мая 1878. Петербург

Вторник, 16 мая/78.

Дорогой и любезный брат Николай Михайлович, сегодня скончался у нас Алеша{1733} от внезапного припадка падучей болезни, которой прежде и не бывало у него.{1734} Вчера еще веселился, бегал, пел, а сегодня на столе. Начался припадок в 1/2 10-го утра, а в 1/2 третьего Лешечка помер. Хороним в четверг, 18-го, на Большом Охтенском кладбище. До свидания, Коля, пожалей о Леше, ты его часто ласкал (помнишь, представлял пьяного: Ванька-дуляк?). Грустно, как никогда.

Все плачем.

Твой брат Ф. Достоевский.

P. S. Не знаешь ли, где живет Федор Михайлович?{1735} Надо бы его известить.

198. П. А. ИСАЕВУ

16 мая 1878. Петербург

Вторник, 16 мая/78.

Милый Павел Александрович,

Сегодня скончался у нас Алеша от внезапного, никогда не бывавшего до сих пор припадка падучей болезни. Еще утром сегодня был весел, спал хорошо. В 1/2 10-го ударил припадок, а в 1/2 третьего Леша был уже мертв.{1736} Хоронить будем на Большеохтенском кладбище в четверг, 18-го мая. Пожалей моего Лешу, Паша. Дай Бог здоровья твоим деткам.{1737} Кланяйся супруге.{1738}

Твой всегдашний Ф. Достоевский.

199. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ{1739}

20–21 июня 1878. Москва

Москва. Вторник, 20 июня, вечером.

Здравствуй, милая Аня. Как твое здоровье — это главное. Здоровы ли Федя и Лиля? Смотри за ними, ради Христа. — А теперь опишу тебе лишь самое главное, без больших подробностей, которые доскажутся при свидании. Дорогой я устал ужасно, так что и теперь еще невмочь, да, сверх того, схватил такой кашель в вагоне (всё сквозной ветер), какого почти и не запомню. Приехали в Москву в 12-м часу вечера. Нанял в «Victori’ю» на Страстном бульв<аре>. Везет меня извозчик, я и спрашиваю его: «Хорошая это гостиница?» — «Нет, сударь, нехорошая». — Резкий и твердый ответ удивил меня. — «Чем же нехорошая?» — «Да там ни один порядочный гость не остановится никогда». — «Как так?» — «А так что только для виду. Там никто никогда не остановится, разве самый незнающий. Эти номера как в банях. Как ночь, так с Страстного бульвара кавалеры девок водят, на час времени и занимают. Все знают, и скандалы бывают». Я спросил, какая же гостиница лучше. Он мне очень расхвалил «Европу», против Малого театра (тоже очень недалеко от Страстного бульвара). Я и велел ехать в «Европу».{1740} Действительно, стоят все семействами и видимо почтенные люди. Мне дали номер в 2 р. 50 к., дорогонько и в третьем этаже, но лезть в 4-й этаж показалось мне тяжело, и я занял. Всю ночь напролет не спал, мучаясь удушливым, разрывным кашлем. Встал в 10 часов утра, кашель кончился (теперь вечером опять подымается). В 1-м часу поехал к Каткову и застал его в редакции. (Он живет на даче и только наезжает.) Катков принял меня задушевно, хотя и довольно осторожно. Стали говорить об общих делах, и вдруг поднялась страшная гроза. Думаю: заговорить о моем деле, он откажет, а гроза не пройдет, придется сидеть отказанному и оплеванному, пока не пройдет ливень.{1741} Однако принужден был заговорить. Выразил всё прямо и просто. При первых словах о желании участвовать лицо его прояснилось, но только что я сказал о 300 рублях за лист и о сумме вперед, то его как будто передернуло. «Видите ли что, — сказал он мне, — мы всего только на прошлой неделе совещались общим советом: продолжать ли вести „Русский вестник” или закрыть его на будущий год, потому что я сам, по нездоровью, не в силах наблюдать за обоими изданиями («Моск<овскими> вед<омостями>» и «Р<усским> в<естником>»), а потому позвольте мне подумать, что вам ответить, так как придется решиться опять продолжать журнал и значительно на него затратить». Узнав же, что я всего в Москве на 3, на 4 дня, обещал мне дать ответ завтра, в среду, 21 числа, для чего и просил меня заехать к нему в редакцию в 2 часа пополудни.

Я теперь, в 10 часов вечера, во вторник, 20-го, сижу и думаю, что завтра он мне несомненно откажет. Если же не откажет, то будет хлопотать на сильной сбавке с 300 р. Письмо это пошлю тебе завтра, 23,[119] после того как увижусь с Катковым, и потому оставляю на завтра post scriptum, из которого разом всё и узнаешь.

Ливень прошел на минутку, и между 1-м и 2-м ливнем я успел проехать к сестре Варе, у которой и выждал перемены погоды почти до 5 часов. Возвратясь в гостиницу, пообедал и в 7-м часу отправился в Нескучный сад к Соловьеву. (Извозчик туда и назад 2 руб.) Соловьева застал, очень странный, угрюмый и поношенный.{1742} Я ему рассказал тоже откровенно. Он очень удивился, что Лавров (и еще другой кто-то) у меня не были. Теперь он не знает, где Лавров (но не в Москве). А Юрьев в другой губернии в деревне. Тем не менее желание их приобресть мой роман — верное, и люди состоятельные. Итак, с ними теперь ни видеться, ни списаться нельзя, а разве только состоится их предложение мне в сентябре.{1743} Но думаю, что тогда и еще кое-кто предложит. Во всяком случае, возвратясь в Старую Руссу, примусь работать. Но если откажет Катков, то придется жить, примерно до октября, бог знает чем.

С Соловьевым решили ехать в Оптину пустынь в пятницу (Калужской губер<нии>, на границе Тульской, Козельского уезда).{1744} Завтра Соловьев ко мне придет в гостиницу в 5 часов пополудни.

У книгопродавцев не был, буду завтра. У Елены Павл<овны> еще не был, тоже завтра. До свиданья, Аня, обнимаю тебя. Завтра post scriptum, решающий в нашей участи многое. Устал ужасно. Поцелуй детей, скажи, что папа целует. Поцелуй и Ваню.{1745} Поклон Анне Николаевне. Очень жутко за детей. Целую тебя очень. Итак, до p<ost> scriptum’а (Москва, гостиница «Европа», против Малого театра, занимаю № 21-й).

Среда, 11 часов утра (21 июня).

Post scriptum.

Новости: сейчас ко мне Катков прислал из редакции рассыльного с извинением, что сегодня он дать мне ответа не может, потому что, по встретившимся внезапно обстоятельствам, должен немедленно съездить в деревню (рассыльный выразился: в именье), а потому и просил меня побывать у себя завтра, в четверг, 22, то есть прийти в редакцию, где и получу от него ответ. Он, стало быть, завтра воротится.