Дорога к свободе. Беседы с Кахой Бендукидзе - Владимир Федорин

ВФ: Онлайн – как минимум не хуже.

КБ: Лучше получать онлайн правильные знания, чем офлайн – плохие.

Конечно, это можно обсуждать в терминах высочайших достижений – профессор приглашает пить чай или идет со студентами на байдарке и ночью у костра что-то рассказывает. Понятно, что хорошо. Но сколько таких случаев?

ВФ: Это не имеет никакого отношения к тем 5 % мирового ВВП, которые расходуются на образование.

КБ: Конечно, и на этом нельзя строить модель. Когда Miele начинала делать стиральные машины, у них был сотрудник, который покупал в магазине самые тонкие женские колготки, приходил в цех, надевал их на руку и проводил по внутренности вращающегося барабана – чтобы там вообще не было ни одного заусенца. Красиво, но нетехнологично: человек приходит, нежно проводит рукой… То, что есть Nike, или Adidas, или Clarks не означает, что нет фирмы Berluti или John Lobb, где ботинки ручной работы стоят пять тысяч фунтов, и ты можешь ходить и смотреть, как делают твою пару, на которой может быть твой автограф. Конечно, могут быть и будут эксклюзивные университеты для суперталантливых, супербогатых, но мы говорим про массовую часть – как дать качественное образование минимум 25 миллионам человек ежегодно.

Идея стандартных курсов, рассчитанных на массовое высшее образование в университетах brick and mortar, остается перспективной. Этим можно заниматься. Но уже имея в виду, что это будет гибридизироваться с новыми MOOC. И тогда в мире появится образовательный Starbucks.

Посмотрите с другой стороны. Вот ваши дети. Какую часть информации они получают в школе, а какую – из художественных фильмов? Попробуйте оценить.

ВФ: Вчерне скажу – 20 на 80.

КБ: 20 – школа. Но ведь фильмы – это и есть формат массового открытого курса, созданный задолго до того, как возник термин MOOC.

ВФ: При этом в развлекательной форме…

КБ: И очень массово. Самые большие MOOC обучают 200–300 тысяч слушателей. Фильм, который посмотрело 400 тысяч человек, – это просто провал.

ВФ: Артхаус.

КБ: В кинематографе речь идет о миллионах зрителей. И это как раз и говорит о том, что может стать следующим шагом. Сегодня MOOC – это просто сидит Иван Иванович Сидоров или Джон Смит, который очень хорошо разбирается в электротехнике (Coursera начиналась с electrical engineering) и очень хорошо читает лекции. Но человечество выработало уже столько форматов передачи информации, что как только мы научимся концентрировать финансовый поток на производстве этого контента… Киноиндустрия, кстати, это научилась делать, она знает, как сделать так, чтобы из двух миллиардов долларов, которые будут потрачены в мире на просмотр вашего фильма, к вам вернулся миллиард. Как только мы этому научимся, то это будет не так, что человек сидит, читает лекции, а его снимают – или как в Khan Academy (замечательная идея) рисуют цветными виртуальными мелками по черной доске. Это будет как фильм. То есть это и будут фильмы.

ВФ: Итак, модель высшего образования очень уязвима. Авторы «подрывных» инноваций могут атаковать ее с самых разных сторон. Давайте вернемся к вашей истории. Как вы стали грузинским Кузьминовым, образовательным олигархом?

КБ: Мы договорились, что фонд станет владельцем European School of Management.

ВФ: В каком он был состоянии?

КБ: Это был самый престижный вуз. У него была одна программа – бизнес-образование, бакалавриат. Я считал, что надо сосредоточиться на бакалавриате, потому что это самое узкое место. В магистратуру человек может поехать в любую страну, а на бакалавриат есть спрос внутри Грузии. Несколько десятков тысяч юношей и девушек хотят учиться и лишь единицы могут уехать за рубеж.

Я решил, что школу надо улучшить, и очень много времени потратил на curriculum, syllabus’ы и так далее.

Потом была августовская война с Россией. Которая у меня совпала с жесточайшим гриппом. Я заболел 7 августа, почти весь день был дома, не мог даже ходить и читал учебник грузинской истории. Учебник был написан малоинтересными авторами и по нему было видно, как фальсифицируется история.

ВФ: В какую сторону?

КБ: Как сказал один мой знакомый, «эта книга не только исторически верна, но и политически выверена». Как мы понимаем, так не бывает – либо одно, либо другое. Прямо видно было, как авторы «перетягивают». На следующий день уже стало понятно, что началась война. Серьезные потери. И как-то у меня в голове зародилась мысль: университет должен быть на грузинском языке, потому что нам нужно выжить. Для меня конец истории кончился. Земля не покрылась либеральными рыночными демократиями, которые будут в процессе глобализации все больше и больше сближаться друг с другом. Глобализованное образование отвечает задачам глобализованного мира, а наша задача – nation building, которое состоит не только в том, чтобы развивать науки, искусство, ремесла, но еще и в том, чтобы себя защищать. Перед этой же задачей стоит сегодня и Украина. Это была эмоциональная вещь, связанная еще с высокой температурой, может быть… Но мне почему-то тогда показалось и с тех пор кажется, что образование нужно давать на грузинском языке.

ВФ: Все или часть?

КБ: В разных сферах разную часть. В математике ты даешь образование на языке математики, вообще-то. Я учился в аспирантуре с математиком из Львова, который говорил, что арифметику знает на украинском, высшую математику – на русском, а топологию – на английском, и думает о них на этих языках соответственно.

Очень важно, чтобы жил национальный контекст, потому что это один из компонентов, из которых возникает понятие родины. Оно же из очень простых вещей складывается – улицы, по которым привык гулять, друзья, с которыми привык играть, знакомые запахи. Язык тоже часть этого.

Возьмем, условно говоря, artes liberales. Мы хотим, чтобы те, кто учится «свободным искусствам», делали что-то для грузинского сознания. Если у вас artes liberales преподаются на английском, то выпускники будут хорошо владеть латынью, древнегреческим и английским, но вы отсекаете их от грузинской жизни. Тогда грузинский является языком только бытового общения: «Дай кофе», «Налей воды», «Погуляй».

ВФ: Это вообще большая тема – маленькая нация в глобализирующемся мире. Как сохранить собственное лицо и значимость?

КБ: Я пытаюсь следить, как это происходит у других – в Венгрии, Финляндии. Нам гораздо сложнее ликвидировать пробелы в образовании нации – мы были колонией в течение двухсот лет. Мне кажется, нам нужно вырваться из этой ситуации через национализм в хорошем смысле слова.