Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

твоей дочери Шагаретт-эт-Дор с великим воином Алексеем-сардаром! Нож не режет свою рукоятку, ты знаешь! Слово джемшида из железа и стали. Ты поклялся отпустить из кочевья и меня, Шагаретт, и твоего внука, и твоего зятя невредимыми. Где твое слово? Или это правда, что когда дракон состарится, то и лягушка сидит на нем верхом? Или ты слушаешь теперь болтунов, на язык которых шайтан плюнул, и они науськивают тебя, великого воина и джемшида, пролить кровь дочерей и внуков? Клянусь, бессловесный скорпион лучше бестолкового сплетника! — Она снова протянула руки к небу и воскликнула: — Уберите ружья, вы, жаждущие кровопролития!

Воздух огласился бряцанием и звоном. Джемшиды забрасывали винтовки на плечи.

Старый Джемшид сник на своем коне-гиганте, и никто уже на него не смотрел. И странно, все порознь в старом Джемшиде было выдающееся, броское, величественное — и благородный высокий лоб, и внушительная, пронизанная седыми прядями борода, и диковатые глаза, и орлиный, благородных очертаний нос, — а все вместе смазывалось в маску, безвольную, жалобную. У него слезились глаза, и он прикрыл лицо носовым платочком.

— Сила барса! А зайчик зарычал, и… царь зверей лопнул, — заговорил вдруг Аббас Кули. — Пшик! Из твоей головы, вождь, один дым. Вот беда, при барсе — шакал!

— Помолчите! — рассердился Мансуров. Он слушал Шагаретт.

А она обрушила поток слов на бледноликого визиря:

— Эй ты, главный блюдолиз! Ты что, вздумал с оружием играть? Зацепился за хвост владыки и мяукаешь кошкой? Эх ты, мужлан! Велик баран, да не верблюд! Нашел любителей петушиных боев и вообразил себя воякой. Брось ружье, а то в себя попадешь. Ты что вообразил? Что здесь занимаются стрельбой, целясь в живот убитого кулана? Нарвешься на отпор, блюдолиз. Не знаю, кто из вас выберется из пучины смерти. Такое побоище учинит великий сардар, что без числа пожрут вас львы — пули. Слышу, уже джинны плачут в горах у развалин мазаров… Убирайтесь!

Шагаретт утихомиривала страсти легких на взрыв ярости джемшидов. Шагаретт знала, что бледноликого не любят, а ее, пророчицу, боятся и любят. Она выигрывала время своими чисто женскими сварливыми речами. И поразительно, эти искаженные гневом физиономии, не лица, а камни, начали оживать, расплавляться в улыбках восхищения.

Опозоренный визирь под насмешливые выкрики втиснулся в толпу всадников, таща за поводья упирающуюся лошадь.

— Жаба! Не квакай, жаба! — зазвенел из автомашины голосок маленького Джемшида. Он испытывал давнишнюю неприязнь к бледноликому визирю. Его обидный возглас подхватили джемшиды:

— Жаба! Жаба!

Но всадники не сдвинулись с места. Дорога по-прежнему перегорожена стеной пышущих жаром и потом коней. Джемшиды угрожающей массой давили на крошечную машину с маленьким, петушащимся мальчишкой. Он был в восторге от всадников, от винтовок, от того, как его мама бранила этого противного дядю — визиря, но в еще большем восторге от езды в автомашине и от дяди шофера.

Толпа всадников не сдвинулась с места. Горячие жеребцы покусывали друг друга, разбрасывая желтую пену с удил и покряхтывая.

Всадники не двигались. Положение делалось отчаянным. Шагаретт знала души и умы своих джемшидов, диких, темных. Для них пустыня населена призраками. Только что занялось утро. Тучи мешали рассеяться мраку ночи, а он мешал рассеяться мраку ума. А мрак ума толкает человека на необузданные поступки. Шагаретт знала своих соплеменников и знала единственный способ остановить их.

— Подневольны люди року! — возвестила Шагаретт. — Вы знаете меня святую. Воду от омовения моих рук вы даете пить своим больным, и они исцеляются! Клянусь вам, руки мои поведут вас, о джемшиды, к славным делам! Вы знаете наш закон: «Если можешь ладить — ладь! Если нет — надевай кольчугу». Возвращаемся в Турбети Шейх Джам! Там я прочитаю вам хутбу…

— О, — пробормотал Аббас Кули, — мюршид гниет в могиле, но все еще лает…

Вздох восторга вырвался из тысячи грудей.

Решительным движением Шагаретт сбросила с себя черное искабэ и предстала в одежде красно-черно-желтых тонов, в сиянии тяжелых блестящих ожерелий, сверкающего головного убора, золотых ручных и ножных хальхоль. Такой джемшиды свою пророчицу видели лишь в дни торжественных молений, и холодок ужаса проник в сердца даже самых неустрашимых воинов.

Решительно шагнула вперед молодая женщина и резким движением вырвала из рук старого Джемшида его серебряное копье — знак власти вождя племени. Подвывая жутким голосом заклинания, она чертила древком копья на песке круги и линии:

— В безлюдной местности! В неоскверненном месте! В любимой джиннами и духами местности! Я жду вас, маги восьми квадратов, арвохи треугольников. В безлюдной местности. Свершаю я на страх невеждам гадание кеханат — гадание средь бела дня по звездам. Спустись же, тьма! Ослепи, тьма, всех неверующих и отступников! Уберите, говорю вам, снимите руки с прикладов ружей, или я напущу на вас «даузабон»! И будете вы, словно язычники, идолопоклонники, после смерти жить в теле собак и гадов. Убирайтесь, иначе тела ваши покроются язвами.

Она выла, кричала и кидалась на шарахающихся от нее коней и людей.

Сняв с колен сына, куда он перебрался, чтобы лучше видеть, Алексей Иванович встал, готовясь защитить Шагаретт.

Пробормотал что-то Аббас Кули. Было только понятно, что он разразился проклятиями и готов на все. Он выскочил по другую сторону автомашины и положил автомат дулом на борт.

— Ха, — воскликнул контрабандист, — у меня уши на сажень вытянулись от всего этого, клянусь всем, что есть подлого и предательского!

Он презирал и не замечал тех джемшидов, которые напирали на него со спины. Впрочем, те, вытянув головы, не видели, что творится в автомашине и с благоговением и ужасом следили за каждым движением пророчицы.

А Аббас Кули, словно нарочно, привлекал внимание к себе. Он выкрикнул:

— Эй, желудок мюршида, божий котел, желудок бека, упаси боже! Вот я ваши животы начиню пулями!

Он заметил, что бледноликий жестами подзывает каких-то мрачных головорезов и те стягивают через головы карабины.

Но и Шагаретт тоже отлично видела все. Она, не поворачиваясь, отмахнулась рукой.

— Алеша, не двигайся! Ради нашего мальчика, не двигайся! — прокричала она и бросилась к телохранителям сына.

Она повелевала. Миг… И бледноликого, и его единомышленников свирепые руки уже вытащили из седел и швырнули прямо под конские копыта. Неуклюже барахтаясь, они так и валялись в пыли дороги, боясь подняться.

Только теперь Шагаретт повернула горящее лицо к Алексею Ивановичу и крикнула:

— Я уведу их!.. — Она подняла руку. Стало тихо. — Где мой конь? — сказала она спокойно.

Вся масса всадников выдохнула:

— Коня пророчице!

И десятки джемшидов, толкаясь и обжигая друг друга злыми, ревнивыми взглядами, уже вели под уздцы своих коней.

— Приказание выполнено!

Мгновение, и Шагаретт