Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей - Петко Славейков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Георгий Друмев
НАШ БЫВШИЙ ТОВАРИЩ БОББИ
Произошла эта история с Бобби. Но не с Бобби Глотателем — тем, который глотал шпаргалки, чтобы не оставлять вещественных доказательств, а когда француженка застукала его с франко-болгарским словарем под партой, то он и словарь проглотил, и хоть бы что, только живот раздуло, его повели к хирургу, но доказать ничего не доказали.
Нет, речь пойдет о другом Бобби, из нашей школы, что за каналом. Он был начинающим второгодником — если не считать восьмого класса и девятого, почти нигде не застревал, так что не успел набраться житейского опыта. Молодой, не поднаторел еще в таких делах и не знал, что когда вызывают к доске, самое страшное — молчать. Это даже страшнее, чем заговорить на собрании. Знаешь — не знаешь, говори без остановки, лепи что ни попало, потому что любая пауза — это смерть, любая остановка — это двойка, то есть очередная беседа с разгневанным родителем, и еще скажи спасибо, если дело обойдется выволочкой, но ведь никакой гарантии, что после выволочки папаша не станет предаваться бесконечным воспоминаниям о том, как ему в твои годы будто бы приходилось коз пасти и в сумке у него не было ничего, кроме ломтя хлеба да горстки соли.
Зелен был Бобби, ничего этого не знал — не ведал, так что когда историчка вызвала его и спросила про первого князя Болгарии Александра Баттенберга, он молчал как пень; историчка трижды просыпалась и трижды спрашивала: «Ну-ка, расскажи нам, что тебе известно про Александра Баттенберга!» — а Бобби молчал, как убитый, и промолчал до самого звонка. И наверно, все бы окончилось небольшой выволочкой да одним-двумя вечерами воспоминаний, если бы у нас в школе не началась кампания борьбы против второгодничества.
Первым делом Бобби проработали перед активом класса, и он там, говорят, выступил с довольно приличной самокритикой. Потом нашли, что этого недостаточно, и проработали его перед всем классом. Некоторые абзацы Бобби толкал уже наизусть, и это произвело прекрасное впечатление. Но как-то одна из наших девчонок пришла и сказала, что остальные классы в проработке двоечников далеко нас обошли и мы плетемся чуть ли не в самом хвосте. Тут весь класс пришел в неистовство, особенно активисты. По причине болезней, прогулов и других уважительных причин никто, кроме Бобби, не успел нахватать двоек, так что мы опять принялись за него — прорабатывали и на собраниях, и в стенгазетах, и по школьному радиоузлу. Недели не прошло, как мы перескочили на второе место в школе. Впереди оставался только класс «Г», где было восемь закоренелых двоечников — из тех, кому стоит только пальцем шевельнуть, и ему влепляют не то что двойку — единицу. Силы были явно неравны, но наши активисты полезли в бутылку и стали прорабатывать Бобби по два раза на день. Стенгазеты выходили на каждой переменке, ребята, которые их выпускали, не ели и не спали, чтоб выдержать заданный темп, а Бобби уже декламировал свою самокритику, как стихи, особенно когда описывал собственное прошлое, причем получалось у него до того трогательно, что наши девчонки уходили с собрания с покрасневшими от слез глазами — ну просто как из Национального театра.
В конце концов наступил день, когда нам сказали, что мы на первом месте, и мы от радости стали обниматься все подряд, хотя, конечно, больше всего объятий досталось Лили с третьей парты, и еще кричали «ура», а класс «Г» лопался от зависти. Теперь главной задачей было удержать первенство, не почить, как говорится, на лаврах. Девчонки уже ходили за Бобби табунами, а он — сознавая свою роль для дальнейшей судьбы класса и всей школы — ступал по школьным коридорам, устремив взгляд как бы в иные миры, куда нам, простым смертным, доступа нет и никогда не будет. Он знал, что все теперь зависит только от него, что шестерки[40] всего класса не стоят нижней завитушки одной его двойки, и это сознание делало его иным, не похожим на прочих. Когда мы попадались ему навстречу, он уже не замечал нас, смотрел как бы сквозь, на вопросы отвечал какими-то странными изречениями, которые смахивали скорее на заветы грядущим поколениям. Если же кто из отличников о чем-то заговаривал с ним, Бобби только презрительно отмахивался, и на его лице проступала такая скука, такое отвращение, что бедный отличник заливался краской, садился на свое место и весь урок выглядел побитой собакой, которая мечтает не столько о кости, сколько о крупице человечьей ласки.
И тогда
