Амелия - Генри Филдинг

Публикация «Амелии» сопровождалась всякого рода издательскими уловками, вполне, впрочем, для того времени обычными, целью которых было всемерно подогреть читательский интерес, а тем самым содействовать тиражу книги. В таких уловках, откровенно говоря, не было никакой особой надобности: репутация автора «Истории Тома Джонса, найденыша» была настолько высока в читательских кругах, что после первого же объявления о предстоящем выходе его нового романа, этого события ждали с нетерпением и успех на книжном рынке был, казалось, предрешен заранее. Однако писателя ожидало разочарование.

Что же, собственно, произошло? И в чем коренилась причина этой неудачи? В самом романе? В обстоятельствах его издания? В читателях или же предубеждениях критиков?

Что касается читателей, то роман, как это ни покажется странным, пришелся не по вкусу двум противоположным категориям, а именно как пылким поклонникам автора «Истории Тома Джонса, найденыша», так и тем, кто этих восторгов не разделял и предпочитал романы соперника Филдинга – Сэмюэля Ричардсона (1689–1761). Первые ожидали опять забавных приключений, их привлекала светлая комическая тональность, жизнерадостность предыдущего романа и его героя, легко преодолевающего житейские невзгоды и препятствия, и вполне естественно, что их постигло разочарование. Над главными героями «Амелии» – четой Бутов и их детьми – все более неотвратимо нависает угроза гибели, будь то в долговой яме или от голода. В ситуациях этого романа героям уже недостаточно неунывающего характера, чтобы преодолеть беду, выжить; здесь все против беззащитной жертвы: жестокость законов, продажность судей, развращенность и безнаказанность богатых и знатных. Как проницательно замечает Ф. Боуэрс: «Амелия» – произведение, которое по справедливости может быть названо первым романом социального протеста и реформ в Англии»; по его мнению, едва ли еще какая книга обращалась к этим проблемам на таком уровне вплоть до появления романов Диккенса.[410] В жалкие меблированные комнаты, дома предварительного заключения и лавки ростовщиков, куда бедняки относят свои последние пожитки, почти не проникает луч надежды, эти картины погружены в сумрак и не веселят душу.

В «Истории Тома Джонса, найденыша» героев в их занимательных приключениях по дорогам жизни сопровождал сам автор: он объяснял читателям мотивы их поступков (причем механика этих поступков была ему абсолютно понятна), иронизировал по адресу изображенных им лицемеров и ханжей, раскрывал забавный контраст между их словами и скрытыми помыслами; он подчас посмеивался и над своими любимыми героями, но посмеивался добродушно и снисходительно, а попутно щеголял образованностью: рассуждал о литературе, древней и современной, о театре, уничтожал критиков – невежд, педантов, а кроме того раскрывал свои эстетические принципы, свои писательские секреты и намерения. И общая атмосфера романа определялась в значительной мере личностью рассказчика, его юмором, иронией и в конечном счете доброжелательным отношением к людям, гармоничным восприятием жизни. В «Амелии» такого рассказчика и комментатора в сущности нет; за исключением первой вступительной главы первой книги Филдинг уже не пускается в пространные беседы с читателем (разве только кое-где позволит себе краткую реплику или краткое размышление под занавес в конце главы), тогда как в предыдущем романе он открывал такой главой каждую из 18 книг. Здесь он уже отнюдь не всегда объясняет мотивы поступков своих героев (но это предмет отдельного разговора), во всяком случае нам, читателям, приходится многое додумывать, возвращаясь мысленно к уже прочитанным главам, чтобы уяснить себе эти мотивы и понять, что же все-таки собой представляет данный персонаж С исчезновением такого обаятельного повествователя тоже, разумеется, существенно изменилась атмосфера романа.

Наконец, читатели, как известно, во все времена достаточно остро реагируют на любые отступления в художественном произведении от хорошо известных им фактов или деталей в реалиях своего времени; в их восприятии это часто куда более непростительный грех и искажение правды, нежели даже непоследовательность в логике характера или поведения персонажа и т. п. Так случилось и на этот раз. Читатели, естественно, недоумевали по поводу того, что герои романа в начале 30-х годов посещали гуляния в Рэнла, тогда как это излюбленное место увеселения лондонцев открылось значительно позже. Удивляло и то, что Филдинг, рекламируя свою Контору всевозможных сведений, указывал ее адрес на Стрэнде, тогда как читателям было доподлинно известно, что во времена, к которым отнесены события, Стрэнд попросту еще не был застроен; было немало и других столь же незначительных, но бросавшихся в глаза несообразностей (частью отмеченных нами в примечаниях), которые весьма повредили роману во мнении обычных читателей.

Что же до тех, которые и прежде не жаловали талант Филдинга, то они, конечно, почувствовали, что его Муза предстала в новом романе в ином свете: она почти отказалась от юмора, от комического элемента, стала строже, нравственно требовательней; они, разумеется, заметили, что Филдинг не чуждается теперь трогательных чувствительных сцен, а подчас и патетики, что здесь ощутимее моральная, назидательная установка, а посему пришли к выводу, что Филдинг просто решил писать в духе Ричардсона, но что это – попытка с негодными средствами. Почему? Да потому, что среда, обстановка, в которой обретаются герои Филдинга, – тюремные камеры, арестные дома и трактиры – грубая, низменная, куда не отправлял своих героев благопристойный Ричардсон, да и герои Филдинга – люди безнравственные, в них нет моральной определенности: как может Амелия любить человека, который способен проиграть в карты последние деньги, обрекая семью на голод? Как может Бут, изменив жене, уверять (и при этом, по мнению автора, уверять искренно), что он без памяти ее любит?

Одним словом, у обеих категорий читателей сработали стереотипы восприятия, нарушение которых никогда не проходит для автора безнаказанно, и инерция привычных эстетических вкусов, которая, как известно, всегда чрезвычайно медленно преодолевается. О читателях светских и, следовательно, более образованных (более ли?) Филдинг уже перед смертью удивительно проницательно и горько заметил: «В обществе существует множество зол, от которых люди самого привилегированного ранга настолько полностью отгорожены, что ничего о них не ведают и не имеют о них ни малейшего представления, равно как и о характерах, возникающих под их воздействием».[411]

Что касается критиков, то многие из них, и в том числе весьма известные и влиятельные, действительно чуть ли не на следующий день (тогдашняя английская пресса отличалась чрезвычайной оперативностью) обрушили на роман град стрел, в подавляющем большинстве крайне ядовитых. Были, конечно, и благожелательные отзывы (в «Лондонском журнале», например, где рецензия ограничилась подробным пересказом содержания, а также в «Ежемесячном обозрении», всегда доброжелательном к Филдингу), но они тонули в хоре хулителей.[412]

Писаки с Граб-стрит в первую очередь напустились на очевидные промахи в романе, и их стараниями эти частности заслонили в глазах неискушенных читателей все остальное. Такой главной мишенью явился следующий досадный промах автора: герой романа капитан Бут, рассказывая о том, как он влюбился в свою будущую жену Амелию, подчеркивает, что особенно этому содействовало мужество, с которым она перенесла случившееся с ней несчастье: карета, в которой она ехала, перевернулась, вследствие чего нос Амелии был рассечен и обезображен. Далее в романе и Бут, и автор не раз с восторгом говорят о ее красоте, не случайно она становится предметом домогательств безымянного вельможи и полковника Джеймса, но читатель все же оставался в недоумении относительно того, каким образом нос героини был восстановлен. Критики не преминули воспользоваться этой оплошностью и обыгрывали ее на все лады, а один из них даже намекал на то, что она утратила нос на службе у Венеры. Филдинг вынужден был как-то реагировать и сделал это в обезоруживающей добродушно-иронической манере (видимо, не теряя надежды, что этим все и обойдется): в 3-м номере своего «Ковент-Гарденского журнала» он среди прочего поместил краткое сообщение: «Повсюду только и разговоров о том, что знаменитый хирург, полностью исцелившей некую Амелию, у которой был ужасно искалечен нос, и сделавший это настолько искусно, что у нее едва заметен шрам, намерен вчинить иск против нескольких злонамеренных и клевещущих особ, разблаговестивших, будто у вышеупомянутой дамы вообще нет носа, и только потому, что автор ее истории в спешке забыл уведомить своих читателей об этой частности, о которой, будь у них самих хоть какой-нибудь нос, они бы конечно, пронюхали».[413] Однако надежда Филдинга не оправдалась: безносая героиня продолжала служить мишенью для насмешек. Приведем такой пример: маститый английский литературный критик и писатель Сэмюэл Джонсон (1709–1784), судя по рассказу его биографа Джеймса Босвелла (1740–1795), весьма уничижительно отзывался о Филдинге и считал, что между ним и его соперником, романистом Сэмюэлем Ричардсоном, «такое же большое различие, как между человеком, который знает, как устроен часовой механизм, и человеком, который может лишь сказать, который час, взглянув на циферблат».[414] Хотя Джонсон сделал исключение для «Амелии» (которую он будто бы прочитал не отрываясь),[415] но и он был убежден, что «этот злосчастный нос, который так и остался неизлеченным, пагубно отразился на продаже книги» Филдинга.[416] Думаю, критик на сей счет заблуждался, преувеличивая значение допущенного Филдингом ляпсуса.