Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти истории переплетаются с опытом самой Рахмановой, из рассказа которой возникает идиллический, возможно, несколько наивный взгляд на любовь и брак. Несмотря на всю неоднородность этих представлений, они противопоставляются новой идее брака, переданной писательницей вульгарно:
Задача брака, с нашей коммунистической точки зрения, — это физиологическое удовлетворение. ‹…› В новой жизни товарищ-женщина живет по тем же законам, что и товарищ-мужчина; если он больше ее не удовлетворяет, она идет в Губзагс, подписывает акт о раздельном проживании, ищет другого партнера, с которым она тоже может, при желании, расстаться, и в то же время строить новое государство. ‹…› Если один человек вас не удовлетворяет, пусть идет к черту, дорогу другому![1658]
Еще одно важное тематическое ядро, вокруг которого сосредоточены высказывания автогероини Рахмановой, с одной стороны, и большевиков, с другой, — это, безусловно, аборт. Писательница проживает свою беременность как величайший дар и пишет: «Мне кажется, что мое сердце должно лопнуть от невозможности вместить в себя столько счастья!»[1659] Напряжение между двумя сторонами вызвано встречей главной героини с молодой коммунисткой, направленной из женотдела, чтобы сделать доклад в университете на тему «Коммунистическая женщина»:
Как только она пришла, она завела со мной длинный разговор, почти сразу рассказав о своих шести абортах. Это странно, но каждый раз, когда я имею дело с коммунисткой, эта тема затрагивается с гордостью, и меня даже информируют о количестве таких операций, хотя я не имею ни малейшего желания спрашивать об этом. У меня почти создается впечатление, что в их среде это составляет некую шкалу ценностей; как когда-то офицеры оценивались по количеству орденов, теперь коммунистки, похоже, оцениваются по количеству сделанных ими абортов[1660].
Ее собеседница завершает свою речь, высказывая революционные принципы, которые отрицают существование частной сферы чувств и необходимость таких понятий, как брак и материнство, одновременно превознося участие женщины в коммунистическом деле:
Мы, новые женщины, — сказала она, между прочим, — не нуждаемся в семье, не нуждаемся в браке. С какой целью должна я иметь ребенка, если меня никогда нет дома, если весь день и половину ночи у меня есть дела в конторе. Конечно, дети должны быть, но о них должно заботиться государство! Однако, так как мы еще не дошли до того, чтобы иметь удобные детские сады, то лучше не пускать детей в этот мир. Что касается естественных потребностей, которые могут у меня возникать, то я всегда нахожу партнера, который любезно оказывает мне услуги. В остальном же я принадлежу государству и Коммунистической партии[1661].
По сути, своим дневником Рахманова бросает вызов судьбе, учитывая опасность[1662], которую влекло за собой в те годы составление личного дневника, и угрозу неожиданных обысков и доносов. Писательница завязывает напряженную дискуссию с зарождавшейся коммунистической моралью, которая провозглашала новую роль женщины, противоречащую традиционному образу жены в буржуазном браке. Так как было невозможно открыто вести дискуссию (равно как и вести дневник!), Рахманова выражает недоумение, вызванное навязыванием большевистской этики, и предлагает собственное ви́дение мира, основанное на традиционных отношениях буржуазной морали. Писательница настаивает на основном предназначении женщины как жены и матери и еще более укрепляет его, отводя центральную роль любви. При этом она дополняет указанный образ качествами усердной работницы, посвятившей себя профессии, — в ее случае профессии ученого. В конечном итоге, написанный Рахмановой портрет — это портрет женщины, эмансипированной в некоторых отношениях, особенно в своей решимости иметь активную позицию в обществе, вдали от домашнего очага, но в то же самое время верной традиционным нормам и сфокусированной на семье.
Хочется завершить статью словами самой Рахмановой, которая в приведенном ниже дневниковом отрывке суммирует в нескольких строках сущность института брака и отношений в паре, подчеркивая закрепленную за женщиной фундаментальную роль:
Мне кажется, я поняла, в чем состоит тайна брака: женщина должна быть для мужчины не только хозяйкой, партнером, сотрудницей, но и любовницей. Мужчина должен не только любить женщину, но и быть влюбленным в нее, влюбляться в нее снова и снова. Все мои мысли, весь мой разум, все мои инстинкты должны быть направлены на то, чтобы завоевать его снова и снова, своим сердцем, которое принадлежит ему до последней струны, своим телом, которое до последней частицы в его собственности[1663].
Очевидно, писательница предлагает таким образом женский идеал, восходящий напрямую к традиции патриархатной культуры, в которой подчеркивалась привычная роль женщины как хранительницы домашнего очага. В то же самое время этот идеал Рахманова дополняет любовным чувством, мало значимым в России до установления буржуазного брака, в котором, в ущерб сугубо экономическим интересам, первоочередное значение отводилось сфере чувств[1664]. В этой перспективе можно интерпретировать позицию Рахмановой как синтез взглядов эпохи, в котором уже измененное понятие о браке и о роли женщины дополнено инициативами женского движения в послереволюционный период.
Н. И. Шрома
Женский роман воспитания в гендерном дискурсе Латвии 1920–1930-х годов
1920–1930-е годы — это период инноваций в жизни латвийского общества, как и европейского в целом. Тотальная социально-политическая ломка не могла не затронуть сферу гендерных отношений. Вопрос о сущности «новой женщины» становится одним из самых дискуссионных в латвийской периодике этого времени. Как пишет один из постоянных сотрудников самой крупной латвийской русскоязычной газеты «Сегодня» П. М. Пильский в статье 1936 года «Новая женщина», «происходят великие перевороты, и они не только в наших укладах, быту, навыках, режимах — они еще и в душах: в Мир пришла другая женщина». По мнению журналиста, «новая женщина имеет все права не только на пристальное внимание психологов, но и на изучение своего слагающегося, еще не оформившегося типа»[1665].
Художественное изучение современной латвийской женщины привело к появлению в те годы целого ряда текстов, которые не только повысили градус дискуссионности женского вопроса в латвийском обществе, но и положили начало новому жанру — женскому роману воспитания. К произведениям, соответствующим этой жанровой модели, можно отнести
