Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

— Это парни из «Turf»[169], нового клуба, бывшего Жокей-клуба из Соломенного переулка; играют по маленькой, довольно милый народ… И, как видишь, всегда готовы — с этими полотнищами и всем прочим — встретить процессию Спасителя на Скорбном пути, если ей случится пройти мимо.

Потом они шли по Новой улице Алмады, и Эга рассказал об Адозинде. Недели две назад он ужинал с компанией у Силвы после Сан-Карлоса, и там вдруг перед ними предстала эта немыслимая особа, вся в красном, без надобности раскатывавшая звук «р» и вставлявшая его во все слова; она спросила их о «виррконте…». Каком «виррконте»? Толком она не знала. «Виррконт, которрого она встретила в крролизее». Она усаживается, ей предлагают шампанского, и дона Адозинда показывает себя во всем блеске! Невероятное существо! Заговорили о политике, о министерстве, о дефиците. Дона Адозинда тут же заявляет, что прекрасно знакома с Дефицитом — он славный парень… Дефицит — славный парень? Взрыв смеха! Дона Адозинда сердится, утверждает, что ездила с ним в Синтру и что он — идеальный кавалер, служит в Английском банке… Дефицит служит в Английском банке? Крики, завывания, рев! И этот беспрерывный громовой хохот не прекращался до пяти утра, пока дону Адозинду не разыграли в лотерею и она не досталась Телесу!.. Незабываемая ночь!

— Поистине легендарная оргия, — смеясь, сказал Карлос, — ну просто ночь Гелиогабала или графа д'Орсэ…

Эга встал на защиту своей веселой ночи. Чудеснее не было ночи во всей Европе, при любой цивилизации! Хотел бы он посмотреть, проведет ли кто-нибудь подобную ночь в Париже, в унылом и тривиальном «Grand-Treize»[170], или в Лондоне, в корректном и нудно-безвкусном «Бристоле»! Если что и делает жизнь сносной, так это добрый смех. Ведь в Европе человек с утонченным вкусом уже не смеется — лишь холодно и вяло усмехается. Только мы здесь, в этом диком уголке мира, сохраняем еще этот высший дар, эту благословенную утеху — смех до упаду!

— На что ты воззрился?

Карлос стоял перед домом, где когда-то помещался его врачебный кабинет; теперь, судя по дощечке, там была мастерская модистки. И оба друга невольно погрузились в воспоминания о прошлом. Как много пустых часов провел там Карлос за чтением журнала «Обозрение Старого и Нового света», тщетно ожидая пациентов и свято веря в радости труда!.. А однажды утром там появился Эга в своей бесподобной меховой шубе, готовый за одну зиму переделать старую и косную Португалию!

— И чем все кончилось!

— И чем все кончилось! Но посмеялись мы вволю! А помнишь тот вечер, когда бедняга маркиз хотел привести в твой кабинет Паку, чтобы использовать наконец диван, уместный разве что в серале?..

Карлос издал горестное восклицание. Бедный маркиз! Одно из самых сильных потрясений для Карлоса в последние годы — внезапная смерть маркиза за завтраком и чтением заурядных газетных новостей! Пересекая медленным шагом Росио, они вспомнили и других ушедших в мир иной: несчастную дону Марию да Кунья, умершую от водянки; дона Диого, под конец жизни женившегося на кухарке; доброго Секейру, который испустил дух в наемной карете, возвращаясь с ипподрома…

— Скажи, — спросил Эга, — ты видел в Лондоне Крафта?

— Видел, — ответил Карлос. — Он купил себе миленький домик возле Ричмонда… Но сам он сильно постарел, все время жалуется на печень. И, к сожалению, много пьет. Жаль!

Он осведомился о Тавейре. Красавец Тавейра, рассказал Эга, уже более десяти лет подвизается в министерстве и на Шиадо. Немного поседел, вечно на мели, по обыкновению, содержит какую-нибудь испанку, все еще задает тон в Сан-Карлосе, а вечером у Гаванского Дома со сладострастием твердит: «Пропащая страна!» В общем, превосходный образчик утонченного лиссабонца.

— А этот осел Стейнброкен?

— Посол в Афинах! — воскликнул Карлос. — Среди классических руин!

Мысль о том, что Стейнброкен — в Древней Элладе, весьма их позабавила. Эга живо представил себе глупого добряка Стейнброкена, затянутого в крахмальный воротничок и дипломатически рассуждающего о Сократе: «Oh, il est tres fort, il est excessivement fort!»[171] Или как он бормочет о битве при Фермопилах, боясь себя скомпрометировать: «C'est tres grave, c'est excessivement grave!»[172] Стоит посетить Грецию, чтобы посмотреть на него!

Вдруг Эга остановился:

— Ну вот тебе и Авенида! А?.. Здесь недурно!

На широком пространстве, куда выходил мирный и шумящий листвой Городской бульвар, обелиск с бронзовыми барельефами на пьедестале вздымал белосахарное острие в ясном мерцании зимнего света; а большие шары окружавших его фонарей сверкали на солнце, прозрачно искрясь, словно подвешенные в воздухе огромные мыльные пузыри. По обе стороны тянулись массивные, разной высоты здания, прямые и внушительные; они блестели свежей краской; на балконах красовались вазоны с агавами; в патио, выложенными черно-белыми плитами, покуривали швейцары; эти вытянутые в два ряда щегольские дома напомнили Карлосу семьи, некогда выстраивавшиеся по обе стороны бульвара после мессы в час дня, чтобы послушать оркестр, — все по-воскресному нарядные, в кашемире и шелке. Каменные плиты Авениды сияли ослепительной белизной. Тут и там одинокие кусты ежились на ветру бледной редкой листвой. А дальше зеленый холм, густо покрытый деревьями, возвышаясь над Грушевой долиной, придавал неожиданно сельское завершение этому недолгому буйству дешевого великолепия — перестройка, предпринятая с целью преобразовать старый город, тут же заглохла, задохнувшись в грудах щебня.

Но здесь свежий ветерок свободно гулял на просторе; солнце золотило штукатурку; несравненная, божественная, ясная синева все прихорашивала и смягчала. И друзья присели на скамью у кустов, окаймлявших зеленоватую тихую гладь водоема.

В тени не спеша прогуливались по двое молодые люди, с цветком в петлице, в узких брюках и светлых перчатках, грубо простроченных черным. Это было новое, молодое поколение, незнакомое Карлосу. Время от времени Эга произносил: «Ола!» — и слегка подымал трость. А молодые люди прохаживались взад и вперед, держась робко и натянуто, словно еще не свыкнувшись с этим простором, где столько света, и со своим собственным шиком. Карлос не переставал изумляться. Что делают здесь средь бела дня, когда все чем-то заняты, эти тихие гоноши в узких брюках? Женщин не было. Лишь подальше, на скамье, грелась на солнце болезненного вида девочка в платке и шали, да две матроны в коротких плащах со стеклярусом, по виду хозяйки меблированных комнат, прогуливали мохнатую болонку. Что же влекло сюда этих бледных юнцов? Карлоса особенно приводили в ужас их ботинки, безобразно выступавшие из брюк-трубочек своими непомерно длинными и острыми носками, загнутыми кверху, как носы лодок…

— Это невероятно, Эга!

Эга в ответ потирал руки. Да, да, таков португальский шик. В одном фасоне ботинок отражена вся нынешняя Португалия. Сразу видно, что мы собой представляем. Оставив свой старый покрой дону Жоану VI, которому он так к лицу, несчастная Португалия решила перестроиться на новый лад, но, не обладая ни оригинальностью, ни силой, ни характером для того, чтобы создать свой собственный новый облик, она перенимает заграничные модные образцы: идей, брюк, обычаев, законов, искусства, кухни… Однако у нее нет чувства меры, а кроме того, ее снедает нетерпение выглядеть крайне современной и цивилизованной — и вот она утрирует модель, искажает и превращает в карикатуру. Ботинок по последней заграничной моде слегка сужен в носке — португальское щегольство немедленно вытягивает носок до предела и заостряет, как иглу. Равно как наш литератор, прочтя страницу из Гонкура или Верлена и пораженный изысканностью и отделкой слога, тотчас перекручивает, запутывает, расшатывает свою несчастную фразу, пока она не станет бредовой и смехотворной. Наш законодатель, в свою очередь, прослышит, что там, у них, повышают уровень просвещения — и немедленно в программу начальной школы вводятся метафизика, астрономия, филология, египтология, политическая экономия, сравнительная критика религий и другие немыслимые ужасы. И так повсюду, во всех занятиях и профессиях, от оратора до фотографа, от правоведа до спортсмена… То же самое происходит с испорченными цивилизацией неграми на острове Сан-Томе, которые увидят европейца в пенсне — и думают, что это и означает быть белым и цивилизованным. И что же они делают? В своем неуемном стремлении к прогрессу и к белизне кожи они цепляют на нос по три-четыре пары пенсне: прозрачные, дымчатые, даже цветные. И так и ходят — в набедренной повязке, задрав нос, спотыкаясь и отчаянно силясь удержать на носу столько стекол — и все для того, чтобы в один миг стать необыкновенно цивилизованными и необыкновенно белыми…

Карлос рассмеялся:

— Да, видно, у нас тут не стало лучше…