Ливонская война 1558-1583 - Александр Шапран

15 января в Киверовой Горке было, наконец, подписано перемирие на 10 лет, по которому Москва вынуждена была освободить от своего присутствия все занимаемые ею земли бывшего Ливонского Ордена, передав их польско-литовской стороне, и отказаться от притязаний на Полоцк, Сокол, Усвят и другие города Литвы, которые в ходе войны какое-то время были в русских руках. В то же время Речь Посполитая возвращала Москве Великие Луки, Остров, Холм, Заволочье и другие, в которых сейчас стояли гарнизоны из войск Батория. Из занятых ранее русских владений на польско-литовской стороне, согласно заключенному договору, оставались лишь Вележ с уездом и приграничная полоска земли в районе Себежа. Это означало, что между Литвой и Московским государством практически признавалась прежняя, довоенная граница, и, сверх того, ее продолжением теперь служила бывшая граница московских владений с Орденом.

Заслугой московской дипломатии можно посчитать и то, что в договоре не упоминалось о шведской стороне. Северная часть Ливонии вплоть до пограничной с Россией Нарвой находилась сейчас в шведских руках. Больше того, в ее руках оставались прибрежная полоса южной стороны Финского залива от устья Наровы и все низовье Невы вплоть до Ижорского устья с русскими городами Ивангородом, Ямом и Копорьем. Таким образом, Россия лишалась выхода к морю, которым владела, вступая в войну. Казалось, договор в Киверовой Горке оставлял Москве права на единоличное разбирательств со шведской стороной, но, как увидим далее, польская дипломатия сумеет подвести дело так, что права эти окажутся призрачными. Но это обнаружится чуть позже, а сейчас последние споры разгорелись вокруг формулировок некоторых условий и, конечно же, вокруг царского титула.

Жаркие прения возникли из-за некоторых выражений насчет передачи русскими полякам ливонских городов. Так польскую сторону особенно обидно задела предложенная московскими послами фраза «царь уступает королю Курляндию и Ливонию». Оно и понятно: уступает, означает дарит, жалует. Выходит, что Грозный делился с королем Ливонией от щедрот своих, в то время как противник имел все основания считать, что он добился такой уступки оружием, то есть вынудил к тому русского царя. Да оно так, по сути дела, и было. Здесь папский посредник решительно вступился за королевских послов. Если раньше он как-то еще пытался завуалировать свое расположение к польской стороне, то сейчас, по поводу этой фразы, иезуит устроил дикую сцену, вырвал грамоту из рук Алферьева, бросил ее на пол, схватил за воротник Елецкого, пытаясь вытолкнуть того в двери, и кричал: «Вы пришли воровать, а не посольствовать! Пойдите от меня вон из избы, я не стану с вами ничего говорить!» Заключению мира снова грозил срыв, послам даже сообщили, что они могут отправляться в Москву, и это уже тогда, когда в принципе договорились по всем вопросам. Но, в конце концов, и тут удалось добиться компромисса, и в окончательном варианте договорной грамоты записали, что царь уступает королю только те ливонские города, которыми на тот час владеет, но не те, что уже завоеваны Баторием.

Не меньше дебатов возникло насчет титулов. Грозный во всех грамотах хотел именоваться царем и государем ливонским, на что противная сторона отвечала категорическим отказом, справедливо и основательно находя в этом нелогичность. Как можно называться ливонским царем, если от Ливонии, как от таковой, этому самому царю пришлось отказаться? Сохраняя же титул царя ливонского, Грозный тем самым оставлял за собой юридические права на Ливонию, дающие ему или его потомкам основания претендовать в будущем на эту землю. Тогда что стоит его теперешний отказ от нее? Польские послы не без основания заметили, почему бы тогда Баторию не именоваться королем смоленским. Тут согласие нашли в том, что составили договорную грамоту в двух редакциях. В московской Иван IV значился царем ливонским, в польской тем же титулом был наделен Стефан Баторий, а русский царь значился просто, как государь, без всяких добавок. На том и подписали мир.

Заключенный в январе 1582 года в Киверовой Горке договор вошел в историю как Ям Запольский, по имени близлежащего от места его подписания города. Стороны посчитали, что неловко называть такой важности акт именем заброшенной деревушки.

После заключения мира с Речью Посполитой Москва оставалась в состоянии войны со Швецией, но уже сейчас картина вероятного послевоенного исхода в общих чертах просматривалась довольно определенно, как определенным было и то, что все усилия, потраченные во время двадцатипятилетней бойни, оказывались напрасными. Статьи Ям Запольского мирного договора в достаточной степени оттеняют результаты очередного военного столкновения России с польско-литовской стороной. Этот дипломатический акт, ставший логическим следствием безнадежно проваленной войны, как нельзя лучше отразил суть пережитой эпохи и мог бы служить мерилом ее успехов. Историк H. М. Карамзин со свойственной ему вычурностью слога и может быть с некоторым избытком пафоса, но все же верно по сути, так охарактеризовал результаты войны Грозного за Ливонию:

«Так кончилась война трехлетняя (историк ведет отсчет со времени первой военной кампании Стефана Батория — А. Ш.), не столь кровопролитная, сколь несчастная для России, менее славная для Батория, чем постыдная для Иоанна, который в любопытных ее происшествиях оказал всю слабость души своей, униженной тиранством; который, с неутомимым усилием домогаясь Ливонии, чтобы славно предупредить великое дело Петра, иметь море и гавани для купеческих и государственных сношений России с Европою — воевав 24 года непрерывно (здесь историк считает срок войны только до Ям Запольского мира — А. ДГ.), чтобы медленно, шаг за шагом двигаться к цели — изгубив столько людей и достояния — повелевая воинством отечественным, едва не равносильным Ксерксову, вдруг все отдал, — и славу и пользу, изнуренным остаткам разноплеменного сонмища Баториева! В первый раз мы заключили мир столь безвыгодный, едва не бесчестный с Литвою и если удерживались еще в своих древних пределах, не отдали и более, то честь принадлежит Пскову: он, как твердый оплот, сокрушил непобедимость Стефанову; взяв его, Баторий не удовольствовался бы Ливониею; не оставил бы за Россиею ни Смоленска, ни земли Северской; взял бы, может быть, и Новгород в очаровании Иоаннова страха; ибо современники действительно изъясняли удивительное бездействие наших сил очарованием; писали, что Иоанн, устрашенный видениями и чудесами, ждал только бедствий в войне с Баторием, не веря никаким благоприятным донесениям воевод своих…».

Действительно, царь пребывал тогда в состоянии какого-то очарования, но причинами тому, надо думать, все-таки были не столько видения и чудеса, сколько впечатления от собственных дипломатических просчетов и военных поражений. Не последним фактором, сломившим царя и физически и нравственно, стала смерть старшего сына, в которой виновным был отец. Наверное именно поэтому Грозный царь встретил известие о мире с несвойственными ему ранее смирением и кротостью. Первым делом он написал Баторию грамоту, отправив ее королю с польским гонцом, который в начале последней кампании привозил царю бранное письмо от короля и которого все это время Грозный держал возле себя. В той грамоте московский царь, между прочим, писал: «Прислал ты к нам грамоту и в ней писал многие укорительные и жестокие слова; слова бранные между нами были и прежде, а теперь между нами мирное постановление, и нам, государям великим, о таких делах бранных, которые гнев воздвигают, писать непригоже».

Тут замечательным должно показаться то, что Грозный одинаково называет и себя и Батория государями великими. Начав с того, что долго не желая называть польского короля братом, а только соседом, русский царь, наконец, доходит до того, что уравнивает его с собой в достоинстве. А в ожидании приезда в Москву польских послов встречающим их приставам был дан наказ, в котором сквозило еще большее смирение: «Если послы станут хвалиться, — говорилось в наказе, — что король у государя много городов взял, и королевские люди землю государеву во многих местах воевали, и нигде королю и его людям от государя встречи не было, то отвечать: вы на ту уступчивость не смотрите, сколько городов государь наш уступил Стефану-королю в своей вотчине, в Лифляндской земле; а вам этим хвалиться нечего, то дело Божие, на одной мере не стоит, а безмерного и гордого Бог смиряет, не смиренного же презирает. Нам об этом теперь говорить не надобно, то все в Божией руке; нам теперь о том говорить пригоже, чтоб между государями были братство и любовь и христианству покой, а такое безмерие пригоже оставлять».

В первых числах февраля королевское воинство, отступив от Пскова, вошло в пределы Ливонии с тем, чтобы сменить в крепостях русские гарнизоны на свои. Московские воеводы сдавали литовцам города и замки, последние русские полки покидали земли бывшего рыцарского Ордена. Больше других обидна была потеря Дерпта. Этот ливонский город раньше других был завоеван русским оружием, до него из крупных немецких крепостей пала лишь Нарва. Но в последней кампании Нарва не устояла под натиском шведов, Дерпт же сейчас отдавался без боя. В нем и раньше всегда находилась крупная русская община, на жизнь города в значительной мере влияла русская диаспора, а теперь, более чем за двадцать лет московского владычества, дерптский край совсем обрусел, в нем успело смениться целое поколение русских людей. В городе за это время возникло несколько новых русских церквей, и мы помним, как сразу после взятия его московскими воеводами, еще в далеком 1559 году, там была учреждена православная епископская кафедра. Теперь русское население покидало обжитой край вместе со своими войсками. Переселенцы обосновывались преимущественно в Пскове и в Новгороде.