Царствование императора Николая II - Сергей Сергеевич Ольденбург

было около тысячи потребительных обществ, около полутора тысяч кооперативных кредитных учреждений. Но настоящий расцвет кооперации начался уже после 1906 г. Кооперация, как в виде торговой организации, так и в виде органов мелкого кредита, из городов распространилась и в деревне. Уже к 1 января 1912 г. число потребительных обществ приближалось к семи тысячам, за пять лет увеличившись в шесть раз, причем сельские кооперативы составляли две трети общего количества, а число их возросло в двенадцать раз.

Отдельные кооперативы (напр., Общество Забайкальских ж.-д. служащих) имели обороты по несколько миллионов рублей. Московский союз потребительных обществ к 1914 г. объединял до 800 кооперативов с общим оборотом в 10,5 миллионов рублей и занимал пятое место среди кооперативных объединений Европы.

Кредитные кооперативы к 1914 г. увеличили в семь раз свой основной капитал (против 1905 г.) и насчитывали до девяти миллионов членов. В мае 1912 г. открылся Московский народный банк, акционерами которого на 85 проц. были кредитные кооперативы; кооперация получила новый толчок к дальнейшему развитию.

Рост кооперации создавал спрос на полуинтеллигентский труд; создавался новый общественный слой, как и учительские круги, в большинстве «народно-социалистический» по своим теоретическим взглядам; но теория очень мало влияла на их практическую деятельность. Кооператоры, в общем, чуждались «чистой политики». В их среде создавалась даже особая идеология, придававшая кооперации всеобъемлющее значение: она должна была преобразить экономические отношения, упразднить «эксплуатацию», основать народное хозяйство на общечеловеческой солидарности.

Правительство не только не препятствовало развитию кооперации (как это иногда утверждали по поводу арестов отдельных кооператоров, причастных к революционной пропаганде), наоборот, только благодаря широкому финансовому содействию государства кредитная кооперация получила возможность так быстро развиваться. Ссуды Гос. банка органам мелкого кредита достигали сотен миллионов рублей. «Ни в одной другой стране, за исключением, может быть, Индии, кредитная кооперация не пользовалась такой поддержкой государства, как в России», – писал впоследствии известный кооперативный деятель[200].

Россия становилась иной. В политических речах еще пестрели слова «реакция», «застой», «паралич государственного организма». Но факты, противоречившие этим фразам, становились слишком красноречивыми. Их начинали замечать не одни иностранцы.

В конце 1913 г. в «Русской Мысли» появилась статья кн. Е. Н. Трубецкого «Новая Земская Россия». «Два новых факта в особенности поражают наблюдателя русской деревни за последние годы, – писал кн. Трубецкой, – подъем благосостояния и поразительно быстрый рост новой общественности». Улучшение техники, рост цен на рабочие руки, появление городской одежды (от «черепаховых гребешков» до «калош и зонтиков») у крестьян – все это идет параллельно с поразительным развитием сельской кооперации. И этот рост идет не вопреки власти, а при ее прямой материальной поддержке: «Правительство не жалело средств в помощь земству для всяких мер, клонящихся к улучшению крестьянского благосостояния… Совершается то, что в 1905 г. казалось невозможным. Кооперативное движение происходит на почве совместной культурной «органической» работы интеллигенции и массы и протекает при благосклонном участии правительства, которое финансирует это сближение… Крестьяне действительно приобщаются к благосостоянию и собственности. Им есть чем дорожить и что охранять.

Из этого кн. Е. Н. Трубецкой делал вывод, что старый «пугачевский» социализм отходит в прошлое, что в России создалась основа «буржуазной демократии», опирающейся на крестьян-собственников.

«Да, – отвечал на это И. Бунаков, видный публицист-народник[201], – подъем крестьянского благосостояния в связи с ростом земледельческой культуры и развитием крестьянской общественности, гл. обр. в форме кооперативной организации – вот те глубокие социальные сдвиги русской деревни, которые так обидно почти не заметила наша городская интеллигенция… Именно за эти годы так называемой «реакции» и «застоя» в русской деревне, а следовательно, в основном массиве русского социального строя происходили сдвиги, значение которых для будущего страны должно быть громадным».

И. Бунаков признавал, что «народники», предсказывавшие в 1905 г. наступление «разложения деревни», если не будет проведена (очевидно, народническая) земельная реформа, ошиблись: «Земельная реформа не удалась. Но и разложения не наступило. Наоборот, деревня вступила на путь земледельческого прогресса. Нет никаких оснований думать, что она скоро может сойти с этого пути». Но И. Бунаков, в отличие от кн. Е. Н. Трубецкого, еще сомневался в том, возможна ли такая быстрая перемена «психики и идеологии» в русском крестьянине, «еще несколько лет тому назад так непочтительно относившемся к собственности… Бывают ли в истории такие внезапные социальные метаморфозы?» Сомневаясь поэтому в прочности новых течений в деревне, И. И. Бунаков, по крайней мере, не отрицал их, присматривался к ним.

Рядовые интеллигенты вообще отказывались их видеть и по-прежнему усматривали в русской действительности только «гнет», «произвол», «нищету», «подавление всякой самодеятельности». П. Б. Струве указал на это в «Русской Мысли» (1914.III), в статье «Почему застоялась наша духовная жизнь?» Он отмечал, что раньше у русского интеллигента мысли опережали действительность, теперь же наоборот – «жизнь неуклонно, со стихийной силой движется вперед, а мысль, идейная работа безнадежно отстает, ничего не производит, топчется на месте».

Чем вызывалось это явление? Интеллигенция утратила уверенность в своих былых идеалах. Она уже усомнилась в материализме, в идеях XVIII и XIX вв., даже во всеспасающем значении революции, но как бы не решалась сама себе в этом сознаться. Между тем это разочарование шло очень глубоко, оно отражалось на молодом поколении, на студенчестве, даже на подростках, только начинающих сознательно жить. «Авторитет старшего поколения еще больше понизился в глазах младшего, чем это бывает обычно среди отцов и детей… Он давно так низко не опускался в России, как в эти годы политического и нравственного кризиса», – писал проф. В. И. Бернадский в к.-д. «Ежегоднике» газеты «Речь» за 1914 г.

Упадок старых интеллигентских верований породил в период вокруг 1910 г. волну самоубийств среди учащейся молодежи. Эта волна затем начала спадать и заменяться религиозными исканиями. В высшей школе, где политика совершенно замерла – не столько из-за энергичных репрессивных мер Л. А. Кассо, сколько вследствие перемены настроений самого студенчества, – начали возникать – явление доселе неслыханное – различные религиозные кружки. В 1913 г. русское студенчество впервые участвовало в съезде мировой организации христианской молодежи в Соед. Штатах. «В России в студенчестве рост религиозных кружков есть акт освобождения личности, – писал в упомянутой статье проф. Бернадский. – Еще недавно религиозное чувство здесь скрывалось, религиозная организация была немыслима… Целью было благо массы и задачи экономического и политического освобождения ставились на первое место, давили все…»

Новой чертой совершенно иного рода было пробуждение интереса ко всем видам спорта. Еще недавно русская учащаяся молодежь считала спорт «неинтеллигентным» занятием; теперь везде вырастали футбольные, теннисные клубы. Широкое развитие начали получать гимнастические организации для детей и подростков: «потешные», названные так в память первых товарищей игр Петра Великого, занимавшиеся своего рода допризывной военной подготовкой; сокола, славянская спортивная организация, имевшая наибольшее развитие у чехов; бойскауты, по английскому типу, созданному полковником Баден-Поуэлем.

Государь с особым интересом следил за развитием этих организаций,