Павел I - А. Сахаров (редактор)

– Да вы, сударь, говорите, как эгалитер, – сказал иронически Штааль. «Не велика мудрость толстую купчиху изобличать», – подумал он.

– Нет, какой я эгалитер! Разве коллекционер человеческой глупости, и то нет: надоело и это.

Солнечные лучи вспыхнули, прорезав туман, осветили голубой бархат стены, хрусталь люстры, золото тяжёлых канделябров. Штааль невольно сошёл с дорожки, проложенной по средине узкой длинной комнаты, и заглянул в окно. День был ослепительно светлый. Вдали на Царицын луг проходил кавалергардский полк. Он шёл по новому порядку, «колено с коленом сомкнувшись», с дистанцией в одну лошадь между шеренгами. В первой шеренге в середине каждого эскадрона чуть колыхались штандарты. Люди, в великолепных мундирах, украшенных белыми крестами, на тяжёлых гнедых лошадях с красными вальтрапами,[254] двигались медленно, непостижимо ровно. Солнце сверкало на пиках и кирасах.

– Вот это прекрасно! – сказал Ламор, с любопытством вглядываясь в даль утомлёнными прищуренными глазами. – Сколько красоты и поэзии во всём этом! Вот, мой юный друг, истинное назначение армий: парады. Подумайте, как безобразна война: как на ней всё нелепо, бестолково, до ужаса грязно… Не надо больше войн, мой друг, повоевали, и будет. Я неизменно говорю это и другому моему приятелю, генералу Бонапарту. Жаль, что он плохо слушает, как и вы, впрочем… Хорошо идут, а? Удивительный, на редкость красивый полк. Пожалуй, другого такого нигде не сыщешь. В дни моей молодости хорошо ходил наш Royal-Cravates, синяя кроатская кавалерия на французской службе… Мудро, мудро устроена эта отдушина: какая дивная система для уловления молодых душ! Нет человека, который в семнадцать лет всем этим не грезил бы – и слава Богу! Если б вы не грезили этим, то грезили бы чем-нибудь похуже – похождениями Картуша, величием Робеспьера…

Кавалергарды медленно уходили вдаль.

– Не дай Господь, чтоб на это прошла мода, – продолжал Ламор. – Быть может, именно это спасёт вас от колеса или гильотины… Впрочем…

Он замолчал и оглянулся. В комнате никого не было.

– Что, мой друг, плачут царские кони?

– Как вы говорите? Я не понимаю…

– Это не я, это Плиний… Плиний говорит, что лошади льют слёзы, когда их хозяевам грозит опасность. А другой древний лгун, Светоний, утверждает, что незадолго до мартовских ид заплакали горькими слезами кони, на которых Цезарь перешёл Рубикон.

– Что вы хотите сказать?

Ламор пожал плечами.

– То, что говорит, кажется, весь Петербург. Мой друг, носятся упорные слухи о заговоре против императора Павла.

– Я ничего не знаю! Может быть, вам что-либо…

Голос Штааля дрогнул. Ламор посмотрел на него внимательно.

– Это весьма удивительный заговор. Все о нём говорят – и ничего… Я иностранец, по-русски не понимаю ни слова, а слышал. А вот ваша страшная Тайная экспедиция…

Он опять взглянул на побледневшее лицо Штааля и замолчал.

– Вот что, мой милый друг, – заговорил снова Ламор серьёзным тоном. – Меня всё это не касается, но я втрое старше вас и видел побольше вашего. Ничего я этого не знаю и не хочу знать… Впрочем, нет, очень хочу знать, но не знаю… – Он опять помолчал, вопросительно глядя на Штааля. – Я, конечно, ни о чём вас не спрашиваю, я так говорю, на случай чего: не лезьте вы в это дело, – вы, шальной юноша, господин Питтов агент, – вставил он с усмешкой. – Поверьте, ничего хорошего из этого не выйдет. А выйдет, так вас не очень поблагодарят… Других, может быть, поблагодарят, а вас едва ли… Не напоминаю вам, конечно, о присяге – это пустяки. Когда вас приводили к присяге, то, верно, не спрашивали, согласны ли вы присягать или нет, правда? Вы тотчас присягнёте другому царю, и дело с концом… При всех переворотах первым делом те же люди присягают новой власти, и она всегда чрезвычайно этому рада – я никогда не мог понять почему… Однако причины вам лезть в эту петлю я не вижу решительно никакой. Правда, осведомлённые люди утверждают, что ваш монарх сошёл с ума. Но, во-первых, ещё нужно доказать, что страна не может п р о ц в е т а т ь при сумасшедшем монархе. По моим наблюдениям, народы и страны более или менее одинаково п р о ц в е т а ю т при всяких правителях и правлениях. А во-вторых, не во всём верьте и осведомлённым людям. Помните мудрое изречение: «Qui veut noyer son chien, L'accuse de la rage».[255] Я вот недавно беседовал с одним либеральным помещиком. Уж так он бранил все ваши порядки – и верно, поделом, – пуще всего бранил разрыв дипломатических сношений с Англией: безумие, кричит. А потом выяснилось, что вследствие разрыва дипломатических сношений с Англией у всех русских помещиков доходы уменьшились втрое: некому продавать хлеб, дерево, лён. Я и думаю: хороший помещик, либеральный помещик, но, может быть, разрыв с Англией и не такое уж безумие, а? С английской точки зрения, конечно, безумие; как с русской, я не знаю, а с мировой – это вещь полезная. Почему не стать на мировую точку зрения? Во всяком деле первая вещь – точка зрения… Будет очень хорошо, если наши монархи назло Англии возьмут и заключат союз.

– Как это монархи? У вас ведь республика.

– Ах да, я забыл… Ну да всё равно… Первый консул знает, что делает, стремясь к соглашению с Россией. Надо бы ему помочь в интересах мира… Впрочем, всё это – высшая политика, а вам я попросту говорю: по дружбе вам советую стать на такую точку зрения, чтоб не соваться в это дело. Опять же, если оно не выйдет, у вас могут быть серьёзные неприятности. Например, колесо. Я это в молодости не раз видал на Гревской площади – помните, недалеко от Notre Dame есть большая площадь? В доброе старое время на казни съезжалось всё лучшее общество. Я в жизни не видал сборищ приятнее… Но висеть на колесе, могу вас уверить, вовсе невесело. У вас, кажется, более принято четвертование? Что ж, Бёрк недавно доказал, что ко всем национальным обычаям следует относиться с полным уважением. Четвертование так четвертование. Вот вы и представьте себе, как вас разденут и начнут привязывать к лошадям и как вы тогда вспомните, что можно было пить вино, ухаживать за хорошенькими женщинами или хоть со мной, стариком, болтать а? Не лезьте, право… Не говорю уже о мелочах, вроде Тайной экспедиции с кнутом и другими хорошими вещами. В Тайной экспедиции, наверное, сидят изобретательные люди. В этой области есть в любой стране такие Франклины, такие Лавуазье, что невольно гордишься даровитой человеческой породой… Серьёзно вам говорю, милый друг, любя вас говорю, не лезьте вы в это дело и друзьям советуйте не лезть.

– Да о чём вы говорите, не понимаю, – сердито сказал Штааль. – Я не участвую ни в каком заговоре.

– Ну и хорошо, если так, – произнёс Ламор с видом полного одобрения и замолчал.

– Вот поживёте с моё, – начал он снова, – сами увидите: не стоило ни в какие истории лезть… Ведь сколько мне осталось жить? Год, два, предположим пять лет, хоть это почти невероятно. Я вспоминаю: что было пять лет назад? Да ведь точно вчера это было!.. Стоит ли стараться, а? Есть люди, – сказал он злобно, – есть люди, которые утешаются тем, что их переживёт какое-то д е л о… Это самые глупые из всех: складывают ноли и радуются воображаемой сумме.

«И то пора тебе, в самом деле, помирать, – подумал Штааль, вспоминая, что Ламор ещё семь лет тому назад, при первом их знакомстве, говорил ему о своей тяжёлой болезни и о близкой кончине. – Всё врал, разумеется…» Ему хотелось напомнить об этом Ламору. Они шли минуты две молча. Штааль искал случая проститься. Им повстречался неторопливо гулявший по залу величавый каштелян замка в странном, очень длинном малиновом мундире с золотыми кистями.

– Вы, что ж, во двор не идёте? – спросил он Штааля, покровительственно кивнув головой.

– Зачем во двор?

– Сегодя там представляются его величеству и благодарят. Как погода очень хорошая, то во дворе. Или не интересно посмотреть?

– Очень интересно, да разве можно присутствовать?

– Отчего же? Не воспрещается, ежели вас сюда пустили… Публика всегда есть. Кого даже и приглашают. Высовываться вперёд, конечно, не годится.

Штааль не перевёл Ламору слов каштеляна. «Ещё тоже увяжется, Бог с ним, надоел. Много очень говорит и не в своё дело суётся…» Он простился со стариком и направился во двор кратчайшей дорогой, указанной ему каштеляном.

VIII

Император должен был приехать с вахтпарада, производившегося на Царицыном лугу. В восьмиугольном внутреннем дворе замка представлялись офицеры гвардейских полков, не принимавших участия в вахтпараде, а также другие лица, которым в этот день надлежало за что-либо благодарить государя. Была во дворе и посторонняя публика. Около одной из ниш, вблизи перистиля, стояли стулья, очевидно для приглашённых на церемонию почётных гостей. Штааль увидел здесь и дам. Среди них он узнал падчерицу Екатерины Лопухиной, Анну Петровну, недавно выданную замуж за князя Гагарина. Другие зрители, служащие Михайловского замка или случайно, как Штааль, затесавшиеся люди, робко жались друг к другу по углам, видимо не зная точно, имеют ли они право присутствовать на церемонии.