Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

Г. Адамович отвечал Набокову такой же неприязнью, считая, что его внимание к форме равноценно игнорированию содержания или отсутствию глубины. Поскольку Адамович почти не писал стихов и вместо этого исследовал в печати душевные вывихи, которые, по его утверждению, почти исключали существование эмигрантской поэзии, он чувствовал угрозу в том, кто может писать уверенно и живо. Он враждовал с Ходасевичем, чьи стихи хвалил Набоков, и дружил с Зинаидой Гиппиус, которая в бытность свою царицей литературного Петербурга категорически отвергла стихи шестнадцатилетнего Набокова11. Теперь, разделив с Адамовичем престол в русском литературном Париже, она стала ярой противницей Сирина. Подобно тому как Гертруда Стайн игнорировала Джойса и не приглашала к себе людей, говоривших о Джойсе, Зинаида Гиппиус не говорила о Набокове и не слушала, когда другие говорили о нем, — разумеется, если говорили без издевки12.

Рецензируя сороковой номер «Современных записок», Г. Адамович, как и многие другие критики, отметил нерусскую, западную окраску сиринской прозы. Но он пошел дальше: «Защита Лужина» столь сильно подражает современным французским образцам — каким именно, он не указал, да и не мог указать, — что она произвела бы гораздо меньшее впечатление в «Nouvelle Revue Française», чем в «Современных записках». Жизнь напрочь опровергла это обвинение: «Nouvelles littéraires» публикует восторженную рецензию А. Левинсона на «Защиту Лужина», а через неделю французский издатель Файяр предлагает напечатать этот роман до того, как он полностью вышел по-русски. Оставшийся при своем мнении Георгий Адамович еще долгие годы будет продолжать осторожную, но неуклонную «антисиринскую линию»[108]13.

III

Конец 1929 года, когда «Защита Лужина» начала завоевывать признание, — это один из тех периодов, относительно которых поток свидетельств о частной жизни Набокова внезапно иссякает. В сентябре — октябре он пишет несколько рецензий и работает в Далемском музее над классификацией редких бабочек — «волнующая и восхитительная работа»14. В середине декабря выходит «Возвращение Чорба», первый сборник рассказов Набокова. К этому времени он, должно быть, уже писал повесть «Соглядатай».

Идея новой книги во всей ее завершенности всегда приходила к нему внезапной вспышкой. Однако после этого он не сразу брался за перо, а еще несколько месяцев продумывал и мысленно приводил в порядок элементы сюжета и структуры. Затем наступала следующая стадия: целыми днями он лежал на диване, курил и писал, согнув в коленях ноги, служившие ему письменным столом, а четырехтомник Даля был всегда под рукой. Писал он обычно в синих тонких ученических тетрадях — сначала аккуратным разборчивым почерком — «обмакивал перо в чернила и каждые два дня менял ручку… вычеркивал, вписывал, снова вычеркивал, комкал бумагу, переписывал каждую страницу по 3–4 раза». В те годы, как позднее объяснял Набоков, он еще «писал роман по порядку, главу за главой, но уже тогда, с самого начала, почти вся работа в основном шла в голове, когда я выстраивал целые абзацы, шагая по улице, или сидя в ванне, или лежа в кровати, — хотя потом нередко я их отвергал или переписывал». Когда придуманный им двойник — Вадим Вадимыч из «Смотри на арлекинов!» рассказывает о том, как он работал в годы своей эмиграции, он отчасти вторит своему создателю: «Хаосу отвечала беспорядочность текста, в котором лишь на нескольких страницах кряду выдерживалась правильная последовательность, затем прерываемая каким-нибудь объемистым куском, относящимся до более поздней или ранней стадии рассказа. Все это упорядочив и перенумеровав страницы, я приступал к следующей стадии: к беловику. Он опрятно вносился самоструйным пером (и другими чернилами, как мог бы добавить сам Набоков) в пухлую, крепко сшитую общую тетрадь или в гроссбух. Затем все красоты нарочитого совершенства мало-помалу вымарывались в оргии новых поправок». Наконец Набоков, который сам не умел печатать на машинке, диктовал книгу целиком жене, и та ее перепечатывала15.

Душевный подъем и вдохновение позволяли ему писать по двенадцать часов кряду, часто до четырех утра, после чего он, как правило, спал до полудня. Нравственно и физически Набоков чувствовал себя превосходно, о чем сообщал матери в письме в январе 1930 года16. Неврастеник Смуров и вся зловещая пустота вокруг него были блестящим вымыслом, а не транскрипцией настроения. К концу февраля Набоков закончил «Соглядатая».

IV

«Соглядатай»

«Соглядатай» — первое произведение Набокова, написанное от первого лица17. Отработав негативные варианты своей собственной жизни и своих ценностей в «Короле, даме, валете» и «Защите Лужина», он на этот раз избирает точку зрения повествователя, которая позволяет ему еще сильнее инвертировать самого себя и даже свое самосознание.

После «Защиты Лужина» у Набокова, всегда необыкновенно уверенного в себе, появились достаточные основания не сомневаться в истинной ценности своего творчества и понять, что часть драгоценных сокровищ запрятана настолько глубоко, что пройдет немало времени, прежде чем читатели откроют их и отдадут книге должное. Сознавая, что в его романе есть много такого, что не в состоянии заметить первые его критики, он мог сохранять безмятежное безразличие к чужому мнению. Поскольку он был абсолютно убежден в уникальности и значительности своего призвания, ему не надо было заниматься самокопанием.

Этого нельзя сказать о герое-повествователе «Соглядатая» — молодом эмигранте, который стреляет в себя, не в силах вынести позора, когда его на глазах двух учеников избивает ревнивый муж. Хотя он и уверяет нас, что умер, он каким-то образом продолжает свой рассказ, объясняя, что больничная палата, его выздоровление, новая работа, новое жилье и новые друзья — все это лишь «посмертный разбег его мысли»: его мощная фантазия творит правдоподобное продолжение его земного существования. В этой новой жизни он заводит знакомство с русскими эмигрантами, которые живут этажом ниже; особенно нравится ему молодая привлекательная Варвара (по прозвищу Ваня). Бывая у новых знакомых почти каждый вечер, он обращает внимание на одного из гостей по фамилии Смуров, очевидно, как и он сам, нового друга семьи, и наблюдает за тем, какое впечатление производит на Ваню этот тихий молодой человек, скрывающий, как кажется, под внешним спокойствием пыл и отвагу. Другие также обращают внимание на Смурова: например, еще один поклонник Вани, Мухин, который скоро уличает Смурова, похваляющегося храбростью, во лжи, или хозяин книжной лавки, где Смуров служит приказчиком, который заподозрил в нем шпиона.