Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

Подобно романному персонажу Ширину, Ирецкий назначил предварительное обсуждение стратегии Союза в Берлинском зоологическом саду. Выслушав страстные речи своего друга по поводу состава комитета, Сирин обратил его внимание на гиен. Ирецкий, словно до него только что дошло, что в зоологическом саду держат животных, скользнул взглядом по клетке и проронил: «Плохо, плохо наш брат знает мир животных» — вряд ли можно было бы сказать Набокову что-нибудь более нелепое29.

VIII

План следующего романа уже созрел у Набокова. Его герой Мартын Эдельвейс создает в своем воображении некую страну Зоорландию, сказочную Россию, людоедскую тиранию насильственного равенства, и отважно пересекает ее границу навстречу смерти. Эта тема впервые прозвучала в написанном в апреле стихотворении «Ульдаборг» (перевод с зоорландского): в стране, где «праздники все под запретом», осужденный смело смеется, поднимаясь на плаху30. Вымышленная северная страна, казнь, смех как последнее прибежище — к этим темам Набоков будет возвращаться снова и снова.

В мае Набоков начал писать новый роман, первоначальное название которого, «Воплощение», он впоследствии заменил на «Золотой век»31. По крайней мере с 1926 года, когда он написал «On Generalities» («Об общих местах»), его раздражали журналистские ламентации по поводу «нашей эпохи». Он заявляет, что ему надоело слышать, как западные журналисты называют нашу эпоху «материалистической», «практичной», «утилитарной», надоели шпенглеровские причитания об упадке Запада и уж совсем опостылели дежурные страдания парижской школы русской поэзии. После романов, которые, казалось бы, инвертировали его собственные ценности и тем самым ставили его врожденный оптимизм под жесткий контроль интеллекта, в следующей книге он смог позволить себе прославить подвиги, которым есть место в его мире, романтику далекого и дерзновенного, «волнение и волшебство, которые его герой находит в самых обыденных удовольствиях и, казалось бы, бессмысленных приключениях одинокой жизни»32.

Едва начав работу над новым романом, Набоков во вторую неделю мая поехал в Прагу. Мать он нашел сильно переменившейся, спокойной, веселой, воспрявшей духом благодаря новообретенной вере в Христианскую науку, — «так что это стоит очень одобрить», как заметил он в письме, посланном из Праги в Берлин33. В своих произведениях Набоков всегда был враждебен к религиозным условностям; в публичных же выступлениях он, помня, что значила религия для матери, старался не подорвать веру, приносящую утешение другим людям34.

Мать с любовью положила несколько номеров «Энтомолога» у его постели, сестра Елена рисовала плакаты для его публичного выступления, Кирилл, которому скоро исполнялось 19 лет, красивый, элегантный, беззаботный юноша, был великолепно начитан и сочинял стихи (он «читает мне [свои стихи], а я ругмя ругаю»35).

Вскоре по приезде Набоков прочел родным всего «Соглядатая». Они не поняли сюжет, решив, что герой в самом деле умер в первой главе, а его душа переселилась в Смурова. Он сходил на вечер литературного объединения «Скит поэтов», членом которого был Кирилл, и там к нему прицепился поэт Даниил Ратгауз, само имя которого было синонимом дурной поэзии. «Вас сравнивают со мной», — как ни в чем не бывало заявил Ратгауз, не понимая, что хотел сказать этим сравнением Георгий Иванов. Через три дня после этого эпизода Набоков написал Вере, что отклонил приглашение Михаила Горлина участвовать в одном начинании вместе с молодыми берлинскими поэтами: «Я не молод, и я не поэт»36.

В Праге вместе со своим другом, лепидоптерологом Николаем Раевским Набоков осматривал энтомологические коллекции местного музея. Разговор зашел о тропических бабочках, и Раевский сказал, что отсутствие денег по крайней мере избавляет Набокова от опасности умереть от малярии где-нибудь в Новой Гвинее или на Соломоновых островах. Набоков засмеялся в ответ: «Не знаю, погиб ли бы я там, а поехал бы я в эти края несомненно». Раевский спросил, любит ли он Пруста. «Не только люблю, но прямо-таки обожаю. Дважды перечел все двенадцать томов»37. Он копался в Русском историческом архиве — это богатейшее собрание русских эмигрантских материалов было позднее конфисковано советскими войсками — в поисках интересовавшей его статьи («Становится немного сложной эта погоня за статьями обо мне, не правда ли? В конце концов, я не актриса»). Однажды солнечным днем он поднялся на близлежащий холм и оттуда смотрел вниз на шатры бродячего цирка, слышал рев львов и тигров, видел сверкающие карусели и афишные доски с зелеными оскалившимися тиграми вокруг бесстрашного укротителя с усами и бачками — спустя годы эту картину можно будет встретить в рассказе «Весна в Фиальте». 20 мая он выступил с публичным чтением (начало «Соглядатая», «Пильграм», несколько стихотворений) перед восторженными слушателями, переполнившими Играшек-холл, на следующий день на обеде читал гостям «Университетскую поэму», а еще четыре дня спустя вернулся в Берлин38.

Хотя депрессия уже сотрясала город, Вере Набоковой в отсутствие мужа удалось устроиться на службу секретарем (5 часов в день, стенография по-французски и по-немецки, корреспонденция по-французски и по-английски, переводы) в юридическую контору «Вайль, Ганс и Дикман», консультировавшую французское посольство. Заходя за ней после работы, Набоков рассматривал пыльную диккенсовскую обстановку конторы на Ландграфенштрассе и расспрашивал Веру о фирме. Он в точности воспроизведет ее в «Даре» — хотя и через гоголевскую призму — как контору Траума, Баума и Кэзебира[111], в которой служит Зина39.

И Вера, и Владимир по-прежнему давали уроки французского языка, что было очень кстати, ибо чисто литературных заработков Набокова не хватало на жизнь. Выходившие по-русски книги приносили очень мало, переводы — немногим больше. Хотя «Защиту Лужина» переводили и на французский, и на немецкий языки, потенциально более прибыльное немецкое издание романа сорвалось из-за депрессии40. «Руль», финансовое положение которого уже много лет было весьма шатким, мог в любую минуту потерпеть крах.

Ощутимый доход приносили лишь выходившие отдельными выпусками публикации в «Современных записках» — журнале, частично субсидируемом чешским правительством. В начале лета 1930 года один из редакторов «Современных записок», Илья Фондаминский, приехав по делам в Берлин, зашел к Сирину. С первого дня существования «Современных записок» Фондаминский целиком посвящал себя журналу. Он стал его душой и самым страстным пропагандистом. Считая главным своим делом привлечение лучших эмигрантских писателей, он выплачивал им необыкновенно щедрые гонорары41. Именно благодаря Фондаминскому журнал стал главным культурным памятником эмиграции. Позднее Набоков назвал Фондаминского «святым, героическим человеком, сделавшим для русской эмигрантской литературы больше, чем кто бы то ни было»42. Другие тоже видели в нем святого, хотя шутили, что шансов на канонизацию у него, как еврея и эсера, почти нет. Пятидесятилетний Фондаминский, горячий, живой, с копной волнистых волос, зачесанных высоко надо лбом, очаровал Набоковых и, в свою очередь, был очарован ими43. Набоков, вернувшись из Праги, едва успел возобновить работу над романом, который наконец обрел название «Подвиг», а Фондаминский уже готов был купить его «на корню». «Я хорошо помню, — писал Набоков, — с какой великолепной жизнерадостностью он хлопнул себя по коленям, поднимаясь с нашего мрачного зеленого дивана, когда дело было решено»44.