Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

«История, — заявляет Гюго, — шаг за шагом утверждает прогресс», ибо прогресс — основной закон, управляющий событиями. Идея прогресса выступает в очерке «Париж» в высоко поэтическом аспекте, как идея движения человечества от мечты к действительности. «Тот, кто мечтает, — предтеча того, кто мыслит, — пишет он. — То, что предстоит осуществить, — это глыба, которую надо обтесать; первыми начинают ее обтесывать мечтатели… — Первая фраза возможного — это невозможное… Сгустите все мечтания — я вы получите действительность». Яркое проявление движения от мечты к действительности Гюго видит в научном и техническом прогрессе своего времени. Именно в этом плане и рассматривает он Всемирную выставку. «Всякая всемирная выставка как бы подводит итоги цивилизации, — пишет он. — Внешне — сопоставляются и сравниваются изделия, по существу же — это сличение утопий. Всякое изделие первоначально было химерой. Видите это пшеничное зерно: для тех, кто питался желудями, оно казалось бессмыслицей».

Если в 40-х годах в «Рейне» Гюго элегически сетует на то, что проведенная железная дорога уродует прекрасный пейзаж, то в «Париже» «бог локомотива» — существенная черта эпохи, безоговорочно принимаемая и возводимая в поэтический образ.

Успехи и достижения в области технических знаний предстают писателю как символ торжества человеческого разума. «Все отрасли промышленности наших дней — это вчерашние утопии, — пишет он. — Возьмите факт, алгебраически самый положительный, проследите его из века в век — и в конечном счете вы натолкнетесь на пророка. Что за фантаст Дени Папен! Можно ли представить себе котел, преобразующий мир? И как умеет Академия наук время от времени образумливать всех этих изобретателей! Они всегда неправы сегодня и правы завтра. А ведь для целого множества химерических мечтаний «завтра» уже настало; в этом и состоит сегодня общественное богатство и всеобщее процветание».

Многие европейские писатели середины XIX века, видевшие, что успехи цивилизации поставлены на службу господствующему классу, осуждали эту цивилизацию. У Гюго — подлинного демократа — успехи науки вызывают величайшее сочувствие и восхищение. Он видит в прогрессе истинную поэзию, высшую красоту: «Фотография, телеграф, аппарат Морзе… трансатлантический кабель, артезианское бурение… сверлильные машины, паровой двигатель на железных дорогах, в сельском хозяйстве, на кораблях, винт в океане в ожидании винта в атмосфере — что же все это! Мечта, сконденсированная до того, что она стала реальностью. Непостижимое, ставшее повседневным. Так продолжайте же вы, педанты, отрицать, а вы, провидцы, идти вперед».

Воспевая прогресс науки и техники в буржуазном обществе, Гюго глубоко верит в то, что в конечном счете этот прогресс служит на пользу широким народным массам. Правда, он не может не видеть, что в своем развитии цивилизация стоила человечеству немалых жертв. Рассказывая о том, что среди экспонатов выставки есть бочонок золотого песка, присланный «негритянским царьком, живущим во дворце, построенном из человеческих костей», Гюго иронически замечает: «Отметим мимоходом, что эта деталь вызвала ужас. Ведь наш Лувр выстроен из камней. Допустим, что это так».

Тем не менее Гюго верит в то, что могущество науки и техники постепенно создает условия для подлинного расцвета человечества.

«Спешите же, спешите зажечься от всепоглощающего пожара прогресса. Народы, живите!» — с таким призывом обращается писатель ко всем участникам выставки, среди которых он называет не только страны Европы, но и «древний фанатический Тибет», и Китай, и Египет.

Цивилизация, итоги которой подводит выставка, есть, по мнению Гюго, итог деятельности всех народов, сумма устремлений всего человечества.

Путь человечества вперед может быть осуществлен только совместными усилиями народов. Вот почему, заявляет Гюго, основной смысл выставки в том, что она будет местом их дружественного свидания. «Свидания — это откровения. Там, где встреча, там договоренность, притяжение, соприкосновение, полезный и плодотворный контакт, пробуждение инициативы, средоточение сходящихся линий, выправление отклонившегося от цели, слияние противоречий в единстве… После них неизбежно наступает просветление».

Идея общения народов между собой, идея мира между народами с особой силой звучит в заключительной части очерка. «Всемирная выставка, — заявляет Гюго, — это миллионы рук, которые пожимают одна другую в великой руке Франции».

И если все же «смерть на выставку допущена», если на ней фигурируют орудия войны, то это лишь последние остатки варварства, неизбежно обреченные на гибель.

«Караиб привозит кастет. Почему бы и не привезти его? Выставляете же вы свои чудовищные пушки», — саркастически обращается писатель к европейским правительствам, демонстрировавшим свою военную технику; этим сравнением с караибами — народом, являвшимся для писателей XIX века синонимом варварства, Гюго как бы исключает эти правительства из явлений цивилизации.

В глазах Гюго «встреча наций, подобная встрече 1867 года, — это великий мирный договор». Ибо «путь народов не зависит от пути правительств».

Писатель искренне верит в то, что человечество идет к миру. «Напрасно короли готовятся к войне… напомним им: будущее не в ненависти, а в согласии; это не гул орудий, а бег локомотива.

Люди начинают видеть все яснее: они понемногу теряют охоту убивать друг друга… неудержимый ветер грядущего несет нам мир. Что устоит перед этим ураганом братства и радости? Союз! Союз! — провозглашает бесконечность… Попробуйте-ка восстать против этой зеленой весны мира! Попробуйте победить революцию!»

Уничтожение войны должно стать делом народных масс, утверждает Гюго.

«Массы — сила; после Восемьдесят девятого года они стали также и волей. Отсюда всеобщее избирательное право. Что такое война? Это самоубийство масс. Поставьте же на голосование вопрос об этом самоубийстве!» Писатель призывает народные массы не «совершать преступления», а препятствовать тому «самоуправству, что именуется войной».

«Так больше активности, пусть никто не будет пассивным, в этом секрет цивилизации». «Распростертый труп, что устремляет в небо мертвый взор, явно обвиняет. Кого? Вас, меня, нас всех; не только того, кто совершал убийство, но и того, кто не помешал ему».

Гюго выражает горячую веру в то, что война будет побеждена, ибо она несовместима с прогрессом: «Наша планета, уменьшаясь благодаря железным дорогам и электрическим проводам, все более и более оказывается под властью идей мира. Пусть сопротивляются сколько угодно: настали другие времена. Старый режим борется впустую».

Печатаемые в настоящем издании избранные письма Гюго являются лишь частью его большого эпистолярного наследия, представляющего значительный интерес для более углубленного ознакомления с жизнью и творчеством писателя.

Письма В. Гюго своеобразно дополняют его публицистические произведения, образуя тот историко-биографический фон, на котором особенно отчетливо воспринимается сложный путь писателя — от юношеского возраста до «демократических книг зрелого человека».

Несомненный интерес представляет группа писем, относящаяся к февралю — марту 1830 года. Письма эти ярко воссоздают накаленную атмосферу знаменитых романтических боев вокруг постановки драмы Гюго «Эрнани» во Французской Комедии. В письме к Полю Лакруа Гюго торжествующе сообщает о несомненном успехе, одержанном романтиками на втором представлении «Эрнани», и просит его во имя свободы литературы поддержать поборников романтизма. «Я рассчитываю с вашей помощью выдернуть этот последний зуб старому классическому Пегасу. На помощь и вперед». Примечательна и записка Гюго к пяти студентам, где он взывает к их юным сердцам решить спор и осудить его противников.

Ценным дополнением и своеобразным комментарием к «Дневнику революционера 1830 года» и другим статьям, в которых Гюго развивает мысль о том, что «романтизм — это либерализм в литературе», являются письма, относящиеся к дням июльской революции 1830 года. «Ведь для нас это тоже вопрос свободы, — пишет он Ламартину, — ведь в литературе тоже происходит революция. Она пойдет бок о бок со своей сестрой — политикой».

Письма, написанные в этот период, свидетельствуют о том огромном впечатлении, которое произвело на Гюго революционное выступление французского народа. «Я попал в такой головокружительный вихрь, что не в силах был связать и двух мыслей о поэзии и дружбе, — объясняет он Ламартину свое длительное молчание, — лихорадка овладела всеми, и нет способа, чтобы оградить себя от внешних впечатлений… Заниматься политикой — это сейчас то же самое, что дышать».

Подавляющее большинство печатаемых писем относится к периоду эмиграции — годам, проведенным писателем вначале на острое Джерси, а позднее на Гернсее. Именно в эти годы Гюго «встает во весь рост», по образному выражению Герцена.