Звезда цесаревны. Борьба у престола - Надежда Ивановна Мердер

женщинами успел произвести на них приятное впечатление. Дружески пожав руки молодым людям, выпил вина и, извинившись, ушёл, оставив впечатление любезного, красивого и изящного придворного. С ним вместе вышли Голицын с Леонтьевым, горя нетерпением узнать подробности свидания с Анной. Скоро разошлись по домам и другие.

Бирон действительно позаботился. Для депутатов был сейчас же снят рядом с дворцом просторный дом, про который говорил Василий Лукич. В дом втащили ковры, посуду, вина и всякой снеди: медвежьих, телячьих, свиных окороков, масла, яиц и прочего, что в изобилии доставлялись герцогине с её обширных «амптов»[35], предоставленных ей в «диспозицию» на десять лет ещё Петром I. Кроме слуг, приехавших вместе с депутатами, Бирон отправил туда ещё повара и метрдотеля.

Бирон сам проводил депутатов до подъезда.

Нельзя передать чувства, наполнявшие душу Бирона. Рабский страх, заставлявший его унижаться перед Василием Лукичом, человеком, смертельно обидевшим его, ненависть, ревность, стыд, как змеи, сплелись в один отвратительный клубок в его душе. Он своими бы руками с наслаждением задушил этого надменного вельможу… но низко поклонился на небрежный кивок князя.

Василий Лукич прошёл в отведённые ему комнаты вместе с Голицыным и Леонтьевым; там он передал им свой разговор с императрицей и показал им кондиции, на которых крупным и чётким почерком было написано: «По сему обязуюсь всё без всякого изъятия содержать. Анна».

— Мы победили! — произнёс Голицын, перекрестившись.

Василий Лукич молча посмотрел на него и покачал головой. Нельзя сказать, чтобы он чувствовал себя вполне победителем. Что‑то уклончивое, затаённое, словно скрытую угрозу, чувствовал он под внешним благоволением и покорными словами Анны. С тайной досадой видел он, как она упорно и настойчиво отклоняла всякий осторожный намёк его на бывшие когда‑то между ними иные отношения.

Депутаты приступили к сочинению подробного донесения Верховному Совету.

Подвыпивший Макшеев с наслаждением растянулся на пышной мягкой перине и с чувством радостного удовлетворения произнёс:

— Слава те, Господи! Наконец‑то я отосплюсь!.. Бедный прапорщик! Судьба зло шутила над ним.

Не прошло трёх — четырёх часов, как его уже разбудили и потребовали к князю.

Ворча под нос и ругаясь, Макшеев оделся и явился к Василию Лукичу. Василий Лукич был один; Голицын и Леонтьев отправились спать.

Василий Лукич, как всегда свежий и бодрый, встретил его словами:

— Ну, поручик, лети в Москву. Вот письма.

«Поручик! — подумал Макшеев. — Со сна, что ли, я пригрезил?»

Князь улыбался.

— Поручик, поручик, поздравляю, — продолжал он. — Свези письма князю Дмитрию Михайловичу и взамен получишь патент.

Последние остатки сонливости слетели с лица Макшеева…

— Ваше сиятельство! — воскликнул он. — Рад служить родине!

— Я знаю это, — произнёс князь. — Потому и верю тебе! Спеши.

Шастунов, взволнованный, долго не мог заснуть, но едва он задремал, как в комнату шумно вошёл Макшеев.

— Шалишь, брат! — громко крикнул он. — Мы сами такие же поручики!

Шастунов поднял голову.

— Ты что это? — спросил он. — Спать надо.

— Кому спать, а кому ехать за фортуной, — весело говорил Макшеев, и в коротких словах он передал Арсению Кирилловичу о случившемся.

— Ну, желаю тебе успеха, очень рад, — искренно сказал князь.

— Смотри, брат, вернусь генералом, — шутил Макшеев, торопливо пряча в кожаный мешочек на груди драгоценные письма.

Он крепко пожал руку Шастунову, выпил стакан вина, предусмотрительно запасённого им с вечера, и ушёл.

А Бирон, не решаясь уже без зова идти теперь к императрице, как побитая собака пробрался, избегая встреч, к себе. Он не пошёл в спальню, чтобы избежать расспросов Бенигны, а прошёл в свой кабинет. Там он, не раздеваясь, бросился на диван и, уткнувшись лицом в жёсткую подушку, быть может, в первый и последний раз в своей жизни заплакал. Это были слёзы бешенства, и за каждую ядовитую слезу, падавшую на подушку, вышитую самой нынешней императрицей, должны были пролиться потоки крови.

И не раз воспоминание об этих слезах погасит проблеск человеческого чувства, когда вспыхнет он в душе курляндского выходца в грядущие годы!

Бирон встал и тихо прошёл в потайной покой, где был спрятан им Густав Левенвольде, находившийся здесь уже целые сутки. Левенвольде не спал и спокойно читал Библию. На его сухом, твёрдом лице не отражалось никакого волнения. Напротив, он с удивлением взглянул на расстроенное лицо Бирона.

— Что случилось, Эрнст? — спросил он.

— Я погиб, Густав, — хриплым голосом ответил Эрнст, хватаясь за голову.

— Сядь, успокойся и расскажи, — спокойно сказал Густав.

Бирон в волнении начал передавать ему события дня.

— Ну что ж? — произнёс Густав, когда он кончил. — Что же случилось? Всё произошло, как и надо было ожидать, Эрнст. Не думал ли ты, что князь Долгорукий бросится тебе на шею или императрица откажется от престола? — Он тихо засмеялся. — Анна — хитрая и умная женщина, — продолжал он, — и война только что началась. Здесь неудобное поле сражения — вот и всё. Терпение, дорогой друг.

Уверенный, спокойный тон Густава подействовал на Бирона.

— Мы не спим, слушай, — и, хотя в комнате никого, кроме них, не было, Левенвольде, нагнувшись к самому уху Бирона, стал шептать ему: — Надо начинать игру, — закончил он. — Якуб у тебя. Пришли его ко мне, я заготовлю письмо брату.

Бирон вышел заметно успокоенный. Он распорядился тихонько привести Якуба и уже хотел лечь спать, как явился доверенный камер-лакей герцогини Франц и сказал, что императрица ждёт его.

Сердце Бирона преисполнилось надежды. Задним ходом через маленькую кухонную дверь, никем не замеченный, он прошёл во дворец.

Он вернулся оттуда на рассвете, довольный и счастливый, и прошёл в спальню, где верная Бенигна в тревоге ждала его… Нежные супруги ещё не спали, когда на дворе началась обычная жизнь.

В это же утро князем Василием Лукичом было отдано строгое приказание никого не допускать к императрице без его разрешения. Узнав об этом, Анна только нахмурилась, но не сказала ни слова.

Если Бирон, желая доказать свою верность и покорность, выиграл в глазах князя Василия Лукича, дав Дивинскому действительно прекрасных лошадей, — то для Якуба Левенвольде приказал приготовить собственную лошадь Бирона, зная, что Бирон с радостью согласился бы на это.

Они действовали ради одной цели. Экономный Левенвольде, давая Якубу подробное письмо к брату, не поскупился на деньги. Кроме того, хорошо знакомый со всеми окрестностями Митавы, он объяснил ему кратчайший путь