Телефонная книжка - Евгений Шварц

И сразу словно грозовое облако нашло. Лица художников померкли. Что это за списки? Что собираются с ними делать? Как сегодня решается судьба каждого из них тут, за закрытой дверью купе? Они, да и все мы знали, как непрочна репутация людей, незащищенных административно, не имеющих утвержденного имени. Вот «Стрела» двинулась в путь. Часа через два миновали ничтожную деревушку под названием — о, прочность репутаций утвержденных— «Большая Вишера» и остановились у большой станции под названием «Малая Вишера». Мы прошли мимо вагона судьбы. Взглянули на вершителей судеб. Пишут! Художники еще более потемнели и пошли за пивом. И Чарушин померк более всех. Еще года два — три ничего я не слышал о нем и вдруг узнал: на заседании в Москве при распределении каких‑то премий Чарушин до того расстроился, что свалился и был увезен в больницу. Не то инфаркт, не то спазм. Через полгода примерно встретились мы во Дворце пионеров. Чарушин стал осанистым, постарел, но не так, как в Кирове. Тут не спросишь: «Дедушка, а ты зачем пришел?» А скорее скажешь: «Присаживайтесь, барин». Рядом как страж еще более встревоженная жена, неусыпный страж поведения и здоровья. Прелестный их мальчик Никита, необыкновенно одаренный художник в детстве, стал вдруг с годами словно бы выветриваться или осыпаться как художник. Так что дома нечем было утешиться. И Чарушин снова взбунтовался. Жажда греха и свободы, и наслаждения овладела им. И по роковому закону он снова попался. На этот раз с шумом, позором, угрозой суда. И он выстрелил себе в грудь из охотничьей винтовки, но промахнулся. Отстрелил часть мышцы и был, казалось бы, спасен и от попреков, и от суда, и от смерти. Но вот через год примерно узнаю я с ужасом, что сошел Чарушин с ума. Мания преследования! И увезен в психиатрическую лечебницу. Через полгода поправился.

Потом снова принялся твердить, что его травят, считают не советским художником, что он погибает. Просил есть и пить. И снова увезли его в сумасшедший дом.

И применили новый способ лечения. Шок. Некоторое подобие электрического стула. Передернуло его током раз и два и, как это ни странно, электричество внесло порядок и свет в его перекрученную и замученную душу. И он поправился, и как будто находится в том самом более или менее устойчивом равновесии, что стоило ему стольких усилий и испортило ему столько крови. Послушный, тихий, не грешит, а, по слухам, работает.

Черкасов Николай Константинович[0] — невинный простак, искренне верующий в себя как в человека государственного, многозначительного и гениального. Много лет находясь на содержании государства, привык к этому и требует спокойно, чтобы строили ему дачу, отправляли за границу лечиться и так далее, и тому подобное. И все это с полной убежденностью, что так ему и положено. Деляга и хапуга урвет потихонечку, из- за угла, он же при полном электрическом освещении, будто великий князь по цивильному листу. Однажды, вернувшись из Индии, зашел он к нам в Комарово, рассказал о поездке. Рассказал интересно. Но как припев через весь рассказ шло: «так приветствовали, такие речи произносили!» Мы позвали его обедать. Он пришел. В окно я заметил, что несет он с собою большой белый сверток и удивился. Неужели решился великий князь принести что‑то к обеду? Это было не в обычаях дома. И в самом деле: в свертке оказались переводы приветственных речей, что говорились в адрес нашего Коли в Индии, Обычное банкетное, полное вежливости красноречие. Но Черкасов принял его всерьез, как великие князья — приветственные крики на улицах. Впрочем, это еще полбеды. И скорее смешно. А вот что невесело — разучился Черкасов играть. Сам того не понимая, задохнулся и обленился. От отсутствия воздуха, сопротивления живой актерской среды. Не было риска проиграть, — и он разучился играть. Ходит важный, как собственный монумент, пустой внутри, совсем пустой. Даже писать о нем нечего.

Чижова Елена Александровна решается непросто. Нужно поднимать всю историю русскую и, по возможности, проникать в законы чисто стихийных сил, что проявляются в тайфуне, землетрясении, в душах одиноких и сильных пожилых женщин, жестоко обиженных судьбой. Кончила Елена Александровна Смольный. В первую мировую войну потеряла мужа, во вторую — сына. Он был убит в двух шагах от нее. В первую мировую войну работала она сестрою милосердия на фронте. Общинной сестрой, где правила поведения внушались строгие, полумонашеские. И всю вторую войну провела в санбате. От первых дней, когда в ополчении потеряла сына, до самого конца. Там получила две «Красных звезды». Вступила в партию. Вернулась в Театр комедии, где стала завкадрами. Но у нее украли со стола портфель с ее партийным билетом. И, несмотря на все заслуги, ее исключили из партии. Таким беспощадным и оскорбительным образом. Шли тяжелые времена 49–50 гг. И Елена Александровна оскорбилась. Ей предлагали остаться в театре делопроизводителем. Отвергла. Не стала хлопотать о восстановлении в партии, когда жизнь пошла помягче. К горечи всех друзей отвергает любую попытку помочь. Живет упорно, властно и неприступно на двести рублей пенсии. Самые близкие терпят от нее, как от урагана. Но есть в ней драгоценное свойство, скрываемое в том самом тихом и таинственном, и неподвижном центре урагана, который мало кто наблюдал. Это чисто российские, даже дворянские качества — вера и верность. Но, увы, просыпаются они и оживают только разбуженные беспокойной и могучей рукой. Верующей оставалась Елена Александровна всегда. А сейчас прибавились к вере ее и те силы, что отдавала она земной службе. Как все это укладывается разом в ее сознании? А никак. Точные приборы отказывают во время урагана на корабле. И я смотрю на нее всегда и с уважением, и с ужасом. Но больше с уважением. И слушаю ее рассказы и о великих князьях, и о командире полка в этой войне.

Чивилихин Анатолий Тимофеевич,[0] один из самых привлекательных людей в нашем Союзе писателей. Честен органически, как бывают люди музыкальны или черноволосы. Худ. Застенчив. Лицо малоподвижно, за что Ольга Берггольц, когда находится в состоянии воинственном, называет его Буратино. Но душа его глубоко уязвима и нежна. Когда выдвинули его неисповедимые судьбы в секретари ССП, мы обрадовались, но в меру. Каждый понимал, что слишком уж он хороший человек для того, чтобы держать в страхе злодеев. Писал стихи он с наслаждением, а работу в союзе вел с ужасом и отвращением. Отчего много пил. Жена его, которую все зовут Соня, кажется очень некрасивой в течение первых трех минут. А потом простота и мягкость обращения не то что примиряют, а делают чудо. Наружность ее, несмотря на модную прическу, с помощью которой она героически и наивно пыталась похорошеть, начинает тебе нравиться. Когда должна была она родить, вскоре после нашего приезда в Ленинград, шла она однажды вечером по нашему, еще неприбранному, обледенелому двору. Мать вела ее под руку. И я спустился вниз, когда она вдруг поскользнулась и упала. И прежде всего принялась успокаивать мать, что вдруг необычайно меня тронуло. Добрая женщина в беспорядочном, обледенелом, полном неулегшейся злобы мире. И благополучно родила она в положенный срок сына, и растит его, и душой болеет за мужа. Трудно ему приходилось. Приезжал в Москву он, даже номера не решался спросить себе, испытывая отвращение к надменному аппарату союза. Был случай, когда при обсуждении Сталинских премий не сказал он ни слова в защиту ленинградских кандидатур. Слишком честный человек для руководителя! Сейчас занимает он должность второго секретаря. В прошлом году, при распределении квартир, едва не спился от брезгливости и ужаса. Строят сейчас себе дачу из щепочек. Дачу Мейлаха[1], кирпичную, похожую на бывшую церковь, прозвали в ССП «Спас на цитатах». А дачу Чивилихина «Спас на долгах». Талантливый ли он поэт? Для меня это несомненно. Но именно честность натуры дает ему развернуться в полную силу, когда он пишет свое. А это удается ему не часто. Но голос у него свой.