Телефонная книжка - Евгений Шварц

Флоринский Глеб Андреевич,[0] артист Театра комедии. Познакомился я с ним близко в эвакуации. Человек той

самой оскорбительной для обладателя одаренности, когда не хватает пустяка. Ему самому не видно, но холодные и безжалостные точные измерения в конце концов показывают, что не хватило полсантимотри в очередном прыжке. Да что там измерения — все видят. В отличие от спортплощадки, где надо измерять сантиметром или включать секундомер, тут весь зрительный зал — точный прибор. Несомненно одарен литературно. Здесь мешает актерское безразличие к форме. Он играл такое количество ролей в пьесах, написанных на все лады, что выразить свое и на свой лад не испытывает необходимости. Но пьесы его имели все же больше успеха, чем его актерские работы[1]. Длинный, с лицом худым и узким, не слишком благодарным для грима, он не заражал зрителей своей уверенностью. Этой уверенности не хватало. Она была слишком малоподвижна, не гибка и громка, чтобы внушать к себе полное уважение. Впрочем, эта уверенность, возможно, и не была поддельной. На собраниях Глеб выступал так же решительно, громко, часто задевая больше, чем хотел. Есть одно свойство, выработавшееся у нас, вряд ли понятное кому‑нибудь в мире. Свойственно оно, главным образом, интеллигенции. Части ее. Впервые я услышал о нем от завлита Калининского театра, пожилой женщины, с которой познакомился вскоре после войны, в поезде. Зашел разговор об отступлении. Она рассказала, как ушли артисты из города. Прямо из театра. Многие не успели разгримироваться. И она ушла с ними. Квартира, вещи — все было брошено. Сын — на фронте. Муж с заводом эвакуировался на восток. «Вышла за город, оглянулась — трассирующие пули, осветительные ракеты, пожары. И никого у меня нет, не о чем беспокоиться. И такое счастье от этого на душе, так свободно!» Должен оговориться. Время воспитало и ряд людей необыкновенно, копеечно расчетливых. Отсюда — пять счетчиков на пять жильцов в коммунальных квартирах. Или в доме ИТР в одной из квартир погибали от крыс, но не могли завести кошку. Жильцы не в силах были договориться, кому ее кормить. Один знакомый молодой плотник сидит на чае и хлебе — копит на мотоциклет. Копящих особенно много. Флоринский принадлежал, как и большинство актеров, к милому моему сердцу, первому разделу людей. Легких!

Когда познакомились мы в эвакуации, в Сталинабаде, жили они в одной комнатке вчетвером. Флоринский с женой, Натальей Александровной, с падчерицей нежной и тощенькой по имени Лирика и с очень хорошенькой родной своей дочкой Леночкой. Когда по дороге в Сталинабад проезжал театр мимо Сталинграда, на станцию вышли родные Флоринского или Натальи Александровны — не могу вспомнить. А с ними собачка по имени Тришка, карликовый пудель, не больше болонки, с черными разумными глазками, едва видными в белой, длинной, вьющейся шерсти. Девочки пришли в такой восторг от Тришки, что хозяева ее подарили Флоринским, и собачка отправилась в путешествие к Каспийскому морю и дальше на пароходе к Ашхабаду и Сталинабаду. И сама того не подозревая, все дальше и дальше уносилась Тришка от неминуемой смерти. Придешь к Флоринским, и встречает тебя лай Тришки, это прежде, чем скажешь «здравствуйте». И лай это не сердитый, нет — восторженный. Собачка, чуть не плача, шерсть у глаз влажная, приветствует знакомых, прыгая, перебирая всеми лапами, изнемогая от избытка чувств. И вся большая семья Флоринских встречает тебя с той драгоценной приветливостью, которую научился я так ценить за свою жизнь, особенно в эвакуации. Здесь и в самом деле рады тебе. И здесь легко. И хозяева веселы, хоть и нет у них ни кола и ни двора, а будущее — неясно. И я до сих пор испытываю удовольствие, увидев длинную фигуру Флоринского, с головою чуть склоненной набок, с улыбкой на худом и длинном лице. Я не знаю его полностью, да и знать не хочу. В гибельные для театра, да и для Акимова годы силы, неиспользованные в искусстве, забродили, его потянуло к административной власти. Но и тут не хватило ему до звания мастера спорта двух — трех сантиметров. Мы давно не виделись. И Лирика и Леночка выросли и вышли замуж, и у Флоринского теперь две внучки. Но он мало постарел — бережет силы, все та же актерская легкость и беспечность. Даже строгие годы борьбы за власть в театре не состарили его. И я любуюсь им и не желаю углублять своих знаний о нем.

Есть евреи не семитического, а хамитского типа: курчавые волосы, толстые негритянские губы. Фрэз Илья Абрамович[0] противоположной породы. Если бы под его портретом стояла подпись: «Наследник Йеменского престола», всякий подумал бы: «Да, настоящий араб». Он строен, сухощав, смугл, длиннолиц, по — ближневосточному аристократичен. Попробую новый способ описания. Разговор, которого не было: «Илья Абрамович, вы кто: еврей, араб, русский?» — «Я, Евгений Львович — киношник». — «Во что вы веруете?» — «Никогда не думал об этом. Мне всегда, сколько я себя помню, было некогда. Работал, а в промежутках отдыхал. В домах отдыха. Там тоже все время было занято. Отдыхом. Я, как должно, не отказывал девушкам, с надеждой и доверием любующимся моей стройной, многообещающей ближневосточной фигурой. Нет, нет, я не обманывал их надежд. И ходил в экскурсии. И плавал. И играл в волейбол. А потом опять за работу. С головой. Козинцев до сих пор говорит, что лучшего помощника, или, говоря на нашем языке, режиссера у него не было. И это правда. А потом я стал самостоятельным постановщиком. И ставил со всей добросовестностью, на какую способен. Вы знаете, что среди постановщиков есть плохие люди, бездарные, глупые, наглые, но нет лентяев. Такова особенность производства. Лентяи в большинстве случаев гибнут с позором. Или развивают бешеную деятельность для того, чтобы свалить свою вину на других, то есть в конечном счете перестают быть лентяями. Вот и все, что могу я ответить на ваш вопрос. Точнее, мог бы ответить, если бы был приучен к этому» — «Значит вы ни во что не верите?» — «Что вы, для этого нужна прозрачная бандитская душа или темная, воровская. Я человек рабочий. Я поддаюсь тому, во что верят сегодня немногие люди, которых я уважаю. Это моя задушевная вера. Как бы святая святых. Но если начинают уничтожать этих немногих, которых я уважаю, и главк провозглашает противоположные истины, то я принимаю их к сведению и исполнению. Я человек рабочий. И чувство заказчика не покидает меня. Божие Богу — по возможности, и кесарево кесарю — по условному рефлексу. Я рабочий человек и человек своего времени. Впрочем, я этого не знаю, не позволяю себе знать, ни разу не сформулировал, иначе я не был бы я. Ответ мой — чистая условность. У меня вместо веры и убеждений — чувство заказчика, чувство среды, и довольно с меня».