Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

– Истинно так, государь! – радостно воскликнул Курицын. – Разумно ты, государь, суеверие сие рассудил и отверг.

– Ты, Федор Василич, как мы кончим совет наш, – продолжал Иван, – поедешь к владыке. Утре пусть после часов ударят в церквах во все колоколы, и везде пусть попы поют молебны об избавлении от агарян. Владыка же пусть слово скажет во храме о конце мира, как яз о сем сказывал и как святитель наш Иона нас наставлял. Будем мы у него в соборе со всем двором нашим. После же молебной скажи – зову его с причтом на обед к собе: избавление от злой рати праздновать… – Государь помолчал и, обратясь к присутствующим, добавил: – И вам всем челом бью, прошу хлеба и соли у нас утре откушать.

Все встали и низко поклонились великому князю, благодаря за честь и ласку, а воевода Семен Хрипун заявил:

– Прав ты, государь, и разум твой укрепил мне сердце. Ведь и меня духовник мой попутал.

Иван Васильевич весело рассмеялся и воскликнул:

– Так лучше! Господь не забывает нас своей милостью, а мы, носы повеся, грецки сказки сказываем, как старые бабы.

Государь встал, давая знать, что совещание окончено, и все встали пред ним, ожидая, что он еще прикажет.

– Утре мы все пировать будем, – продолжал государь, – а дни через три ты, Юрий, со всем советом своим отъезжай на Оку-реку: в Коломну, Каширу, Серпухов и прочие крепости, дабы все проверить там и нарядить. О сем же подумайте и на Угре-реке и на Москве-реке. Когда же всё нарядите, яз приеду к вам.

Иван Васильевич поклонился всем, отпуская своих советников.

Как только избавилась Русь от грозы татарской, стал великий князь добиваться дружбы крымского хана Хаджи-Гирея. Более года посылает он в Крым подарки через Касима-царевича и ведет переговоры с ханом Гиреем о союзе против хана Ахмата.

– Ежели сие нам Господь поможет содеять, – говорит он дьяку Курицыну, – то мы, Федор Василич, и от Польши его оторвем. Сядет тогда Гирей и Казимиру и Ахмату на спину, будут они назад оглядываться. Нам же сие руки развяжет.

– Верно, государь, – согласился Курицын. – Мыслю яз, Гирею-то Ахмат еще грозен, хошь и побил он его. Мы же ему подмога поболе, чем Казимир. У Казимира-то у самого немцы на шее висят.

– Люблю тя слушать, Федор Василич, – ласково усмехнулся государь, – добре разумеешь ты думы мои. Токмо то печалит, что, бают, стар и немощен стал Гирей-то.

Великий князь задумался, прикрыв глаза, но через малое время заговорил снова:

– Сыновей его надобно к собе приручить загодя. А кто из них престол займет – не угадаешь. У них ведь при многоженстве-то сыновей много, и у всех вражда друг с другом.

– Истинно, государь, – молвил Курицын, – надобно нам пока более через Касима-царевича с Крымом ссылаться. Свой своего лучше познает. Касиму Гирей более, чем нам, поверит, а Касим-то больше вызнает у них, чем мы, государь.

– Разумно баишь, – задумчиво произнес Иван Васильевич, – разумно. Бог даст, Москва и Бахчэ-Сарай заедин будут.

Но неспокоен великий князь: беды одна за другой идут на русскую землю. В это тысяча четыреста шестьдесят шестое лето был мор во Пскове и в Новгороде весьма велик и длился с самой Пасхи, а униматься начал только с Филиппова заговенья. Да и весна была худая – много вреда принесли поздние морозы: четырнадцатого мая снег выпал глубокий и лежал два дня, а двадцать шестого мая – опять мороз, и снег лежал сутки. Осенью же весьма рано настали морозы, в августе еще, и всю ярь побили…

– Голод будет, Федор Василич, – сказал вслух государь. – Обессилит народ-то, и скотине гибель.

– Да, государь, – вздохнув, тихо отозвался дьяк Курицын, – тяжкие времена ныне.

– Нам бы токмо полки нарядить да грады ко времю укрепить, – раздумчиво продолжал великий князь. – Для сего нам и союз с Крымом вборзе надобен.

Постучав в дверь, вошел дворецкий Данила Константинович.

– Государь, – сказал он, – царевич Касим пригнал со слугами своими.

– Где он?

– Провел его в переднюю твою с почетом, как гостя и друга твоего, государь.

– Добре. Приготовь ему лучший покой в моих хоромах, а в трапезной моей собери почетный стол. – Обратясь к дьяку, Иван Васильевич добавил: – А ты, Федор Василич, гостя ко мне сюды приведи. Что-то с ним нам Господь посылает.

Когда в сопровождении Курицына вошел царевич Касим, Иван Васильевич быстро встал ему навстречу и дружески протянул руки.

– Будь здрав, государь, многие годы, – сказал Касим, целуя руку великого князя.

– Будь здрав и ты, царевич, – ответил Иван Васильевич и посадил рядом с собой Касима, плечо к плечу, как верного друга.

– Сказывай, – молвил он, но уже по лицу Касима видел, что вести дурные.

– Умер Хаджи-Гирей, – сказал тот печально, – да простит Аллах его прегрешения…

Иван Васильевич переглянулся со своим дьяком.

– Что в Бахчэ-Сарае? – спросил глухо великий князь.

– В Бахчэ-Сарай? – продолжал Касим. – На тот свет шайтан с ангел дерется за душа Гирей. В Бахчэ-Сарай сыны Гирей за престол дерется. Все. Пропал наш дело…

Касим опустил голову. Иван Васильевич встал и начал молча ходить вдоль своего покоя. Потом снова сел рядом с Касимом.

– Скажи, Касим, – спросил он, – а кто и кому из сыновей Гирея помогает?

– Много сынов, – ответил Касим, – восемь сынов. Дерутся два: Нур-Даулет и Менглы-Гирей. Хан Ахмат – за Нур-Даулет. Турки, султан Мухамед – за Менглы-Гирей. Долго драться будет…

Великий князь вдруг усмехнулся и молвил весело:

– Мы поможем Менглы-Гирею. Турки ближе к Бахчэ-Сараю, турки победят.

В лето тысяча четыреста шестьдесят седьмое зима тоже была лютая и с такими морозами, что множество людей померзло насмерть по дорогам в Москву и к иным градам и на всех путях по волостям меж селами и деревнями.

Весна же наступила очень поздно. Ненастье затянулось до начала июня: то распутица с дождями и снегом, то среди непогоды летние дни со зноем солнечным. Даже конникам и то проезду почти не было.

В непогодь и на грязи Пасху в Москве праздновали двадцать девятого марта. Не празднично было в эти ненастные дни, и даже пасхальный трезвон гудел невесело.

Иван Васильевич в тревоге постоянной был, боясь нового неурожая и беспокоясь смутой крымской, которая продолжала расти.

– Как там все содеется, – говорил он Курицыну, – Богу единому ведомо. Мы же знаем токмо одно, что силы свои копить надобно, какие сможем.

Поэтому государь уж на третьей неделе после Пасхи, невзирая на бездорожье, поехал с Юрием на Оку и Угру грады проверять и заставы.

Прощальный обед был у старой государыни, у Марьи Ярославны. За столом были, кроме княжой семьи, брат государя, князь Юрий, и дьяк Курицын.

Речь зашла о новом митрополите Филиппе, и Марья Ярославна одобрила его, сказав:

– Новый-то владыка по мне хорош. Не ведаю токмо, как ты его, сыночек, почитаешь?

– И яз так разумею, государыня-матушка, – ответил Иван Васильевич, – помощник он мне в Новомгороде. Против папистов там борется. Они новгородцев к Литве и Польше всякой лестию манят. Разумеет он дела государствования. Яз же вот поеду с Юрьем против татар грады крепить, а тобя, государыня, собя вместо оставляю. Будь ты на Москве государыней, а владыка Филипп да вот Федор Василич тобе в помощь. Да с Ряполовскими и Патрикеевыми советы доржи, дабы обид у них не было. Про Федор Василича лучше пред ними умолчи да и владыке не сказывай о нем. Он у меня тут после тобя – вторые глаза. Юрий же, матушка, – десница моя во всех ратных делах. Вот и весь мой тесный совет, да еще душа моя, княгинюшка Марьюшка.

– Токмо вот внучек мой не в тобя, Иванушка, – молвила Марья Ярославна. – Помню на десятом-то годике ты вельми скорометлив был, даже и на советах бывал боярских.

Старая княгиня, увидев, как потемнело веселое лицо сына, спохватилась и перевела разговор на другое.

– Зато Марьюшке, моей доченьке, – продолжала она, – покойней ныне, чем мне тогда было. Не забыть век мне, Иванушка, твоего первого походу. Сколь тогда я слез пролила.

Иван ласково улыбнулся матери и молвил:

– Успеет еще Ванюшенька. Время ныне иное, да и верно, не хочу яз сердце тревожить Марьюшке моей.

– А ты ведаешь, Иване, – заговорила опять Марья Ярославна, – Дарьюшка-то, Костянтина Иванычева, овдовела. Бездетной осталась. Продала, бают, все именье свое. В Москву хочет, постригаться в монастырь.

Иван, не показывая виду, вдруг взволновался, сам не понимая отчего, и ясно ему привиделось прощанье последнее с Дарьюшкой. Будто вчера это было.

– Что ж, – сказал он вслух спокойно, – ее дело. Видать, зело мужа любила, свет ей после него не мил.

– Что ты, сыночек, – живо откликнулась старая княгиня, – бают, глаз от горя до самой его смерти не осушала.

Иван Васильевич дрогнул весь, но усмехнулся и сказал: