Коромысло Дьявола - Иван Катавасов

В смиренномудрии ученичком Петра-Кифы сказался… Не разбери-поймешь, где у него уничижение псевдонима, а где неописуемая гордыня авторская…

Обращение Савла в Павла он вроде бы неплохо расписал. Понятное дело, там не обошлось без правки и редактуры ноогностиков из Бизантиума. Может статься, и к самому сверхъестественному действу по дороге в Дамаск руку приложил некто из квиетистов-харизматиков?..

Богохульствуете вы, однако, милсударь. Этого и Пал Семенычу прорицать не дадено в деяниях апостольских…»

Почувствовав, что устал, зарапортовался, Филипп отодвинул компьютер. «Задницу на обе корки отсидел, отлить бы не мешало, из рака ноги…»

За окнами убежища светало. Где-то начиналась, занималась переливчатая летняя заря, отчетливо раздавались шаги редких прохожих на тротуаре, по асфальту проезжей полосы шуршали шины автомобилей…

Самоочевидно, асилум доброжелательно намекал напарнику и подопечному: мол, лучше глупое естественное утро, чем сверхъестественно мудреные вечер и ночь. Пусть его ни тому, ни другому, ни каким-либо им сотворенным предметам быта и приметам бытия богоданное «Убежище для разумных» не придавало существенного значения.

Когда Филипп вернулся из сверкающего стерильностью туалета, стол, за каким он просидел ночь напролет, был чист, пуст и застлан свежей скатертью…

На подъеме из Долины соленого озера Филипп Ирнеев пустил лошадь вскачь, крупной рысью. «Эх-ха, застоялась сивка-бурка».

— Ар-р-ре, Р-русья!

Случилось это мало чем примечательное зауряднейшее событие спустя два с половиной часа, после того, как неспешной трусцой они сюда подъехали с Павлом Булавиным.

«Хотелось бы знать, кто из них, мое почтение, мне файлики учебные на компе и в модуле обновил? Пал Семеныч так запрограммировал или, быть может, асилум по существу моих вопросов расстарался?»

Почтительно дожидаться наставника рыцарю-неофиту ни к чему и незачем. Его прецептор вполне может объявиться лишь под утро. Или где он там обретается, в то время как в Техасе по сути наступил поздний вечер?

В большом доме заботливый воспитатель Филипп не мешкая заглянул в детскую спальню. Определенно порядка ради и соблюдения требований аноптического образа жизни. От постоянных мирских обязанностей его никто не освобождал. «Чай, не в монастырской келье метанойя. И не в асилуме вне мира сего в покаянии спасаюсь…»

В мальчишечьем дортуаре, куда определили втроем важничающего юного джентльмена Тимоти, плаксу Бобби и крутого парня Джонни-фром-Бьелораша, царили ночь, покой и душеспасительная тишина. Без индейских воплей, револьверной стрельбы и топота копыт, частенько оглашавших днем асьенду Пасагуа.

Сей же час Тим и Боб беспокойно спят, кулачки сжимают, брыкаются… Видимо, во сне продолжают воевать. Но вот притихший Ванька спать-то не собирается, сопит, дышит… притворяется, негодник…

Это Филипп тотчас рационально и естественно выяснил при свете ночника. «Вон и шнур от блока питания планшетки из-под одеяла свисает. Ага, читает наш мелкий на сон грядущий. Пускай его… В сиесту поспит, если сон сморит…

«Дюна» старика Херберта — это вещь. Слыхали, читали…»

Неслышно притворив за собой дверь, Филипп вышел из спальни, не очень-то подумав принять, нет ли, какие-нибудь глупейшие воспитательные меры. Он предосудительно полагал, что через силу заставлять спать отнюдь не маленьких детей является столь же дурацким антипедагогическим злодеянием, как и насильственное кормление в младшем школьном возрасте с ложечки.

«Родители-идиоты насильно потчуют за маму, за папу, за бабушку и дедушку всякой дрянью, какую детям и взрослым и в рот брать-то не след. Иже младенцев травят манной кашей-размазней с комками несъедобными…

Так суеверные лохи ужасно дорогих гостей сивушным спиртным спаивают, чтоб до дна и до капли, до упаду, кабы некое зло на дне стакана не уцелело… Ни дна им, ни покрышки, козлам…»

Ване невдомек педагогические рассуждения Филиппа, коль скоро он перехитрил умного воспитателя. Он о другом подумал:

«Конечно, Фил Олегыч, порядочный зануда, но без его уроков как-то скучно и непривычно. Зато, что ни говори, каникулы, большой американский отдых… Из рака ноги, кутерьма и чехарда…»

Для педантичного Вани естественный и привычный порядок вещей сразу же восстанавливался, едва он брался за компьютер, чтобы почитать. В остальном же он вторую неделю подряд вдумчиво и всемерно пытался разобраться: нравится ему или нет так свободно, «без поводьев и уздечки» отдыхать на техасском ранчо.

Например, по отцу он, оказывается, скучает. Пускай дома они мало времени проводили вдвоем, редко разговаривали как отец с сыном, так ни о чем, не для воспитания… Зато без материнских скрипучих нравоучений он прекрасно обходится. И ему превосходно живется без визгливых одергиваний придурочной бонны Снежаны: так не ходи, так не скажи, локти на стол нельзя, чистую рубашку надень, пыль с ушей стряхни…

С грэнди Гореванычем все-таки проще жить на ранчо у грэнди Бармица. Да и с Фил Олегычем. Если старичье, взрослые не занудствуют, уму-разуму не учат.

Ваня тут же вспомнил, как с подачи Филиппа, только-только начавшего с ним заниматься английским, в его распоряжении оказался удобный эргономичный субноутбук для чтения и записей. На дважды два новый наставник растолковал матери насчет отстоя в мозгах и безвредности компьютерного железа, если к нему подходить с умом и не фанатеть с играми.

Девку-дуру Снежку, — так ее грэнди Гореваныч называет, — не взяли в Техас тоже по настоянию Фил Олегыча; и это доброе дело не забыл Ваня.

Сюда приехали, так он ему толково объяснил, как правильно обращаться с тупым и злобным пони Чако, если к подлому мексиканскому жеребчику спереди подходить. «Чтоб видел, понь поганый, я с хлыстом в руке и морковкой в кармане».

Ездит верхом он теперь не хуже Тима, не говоря уже о мелком дурачке Бобби. Из мелкашки-винчестера он также лучше их обоих стреляет вместе взятых.

И тактике действий в диверсионно-разведывательной группе их, дураков, еще учить и учить надо… О военных играх для настоящих мужчин эти оглоеды понятия не имеют, пейнтбольное оружие раньше только по телевизору видели. Передвигаться на местности, вести наблюдение, маскироваться не умеют…

Ваня тут подумал, как потаенно и скрытно может иногда двигаться Филипп Олегович. Словно ниндзя, неуловимый призрак, с легкостью появляется, без труда исчезает, когда и куда ему вздумается. А все потому, что целых восемь лет занимается тайными боевыми искусствами. Чему его воспитанник страшно завидовал: