О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

спасающий», здесь прошло детство и молодость Елены Шварц. Здесь она бродила со своим воспетым и оплаканным пуделем Яго Боевичем, которому посвящена книга «Летнее морокко». Переезд в другой район города Елена Шварц переживала как настоящее прощание с родиной, эмиграцию: «Мы эмигрируем в Измайловские роты» («Переезд», 1986).

«Минувшее меня объемлет живо». Птицы те же. Они делают то же, что некогда Соловей. Болезненными усилиями они бурят в замкнутом воздухе прорехи. Эти прорехи – звезды. Из других стихов Шварц мы знаем, что звезды – прорехи, сквозь которые видно сверкающее тело божества[339].

Уже знакомая картина неожиданно получает новый поворот: замкнутым оказывается не только мир (как это было в ранних стихах), но и сердце того, кто глядит на мир. Требуется не только пробить стену ночи – но прорвать ход в глухом, «застящем» сердце. Дело поэта – не только птичье: колотить звуком в глухую преграду, пока ее не пробьешь. Это теперь – и предоставить собственное сердце сверлящему огню, разрывающей сердце божественной Птице. Претерпевание боли открытости.

Эпизод шестой. Побочная линия сюжета

Нарушая хронологическую последовательность, которой мы до сих пор придерживались и одновременно отступая в сторону от нашего сюжета – не просто «птичьего», повторю, но связанного с темой птицы-поэзии, которая должна пробить замкнутость мира, – вспомним стихи 1981 года.

Ворона в монастыре

Е. Пазухину

Слез розоватых жемчуг,

Горький, окатный, светлый,

Стукающий друг о друга,

Высыплю в море стакан.

Долго, долго летела над морем синим

И поселилась над монастырем.

Сена, трухи натаскала и глины,

Дом утеплила тряпьем.

В круглом гнезде беспокойно —

Что я? – тонкая кость и перья.

Издали слышится пенье,

Светят алмазные старцы.

Мило – с высокой березы,

С темной ветки

В одежде вороны

Вниз —

На двор монастырский

Глядеть – на шепчущих братьев,

Черных таких же, как я.

На денное их круженье,

На быстрое их поспешенье

И на суровость их.

О, как в сырые ночи

Кругло они поют!

Они ходят по кругу грачами,

Будто ищут в земле червяков,

Только бес вдруг зыркнет с печалью

В небо снежным бельмом без зрачков.

На оперенной груди

Крест крылом начерчу

И в братнее это вращенье

В темном куколе слечу.

Лечу я кругами и вижу:

Ворота, свечи, река.

Немотствующую рыбу,

Немого над ней рыбака.

Вниз тяжелою силой влекома —

И хочу я подняться к дому,

А уже не могу, не могу —

Звезды грубо глаза посолили,

Крылья вянут и изменили,

А ноги растут на бегу.

И когда я спускаюсь ниже

Становлюсь я как все, как все

И, клюв свой упрятав в перья,

Ступаю средь ряс в росе.

Бреду среди иноков инок босой,

Будто тоже – ограда и столп,

И темная узкая церковь

В тонкокостный ударится лоб.

Кланяюсь я и молюсь, а старец

(в жилах у него золотая пыль)

Говорит: «Над усопшим братом,

Брат, прочти вдогонку псалтырь».

Но из горла клики и клекот

И черных засохших цветов поток,

И когда я, кусая крылья,

Бегу из церкви наискосок.

Слышу крики я: «Старче, что ты!

Это новенький, глухонемой».

Но уже я вприпрыжку и лётом

Возвращаюсь домой.

Во тьме промозглой весною светло,

Катится круглое пенье —

Белое колесо, темные спицы.

Протягиваем крыло

И носим в ночи мы, птицы,

Витое высокое пенье,

Впрягшись в его колесницы.

Здесь (не единственный раз у Е. Шварц) рассказана попытка свести воедино два любимых «жития», превратить «птичье житие» в «иноческое». Этот сюжет развернется впоследствии в «Лавинию», большой цикл-повествование из 78 стихотворных частей.

Стихи этого ряда («поэт и монах», «искусство и конфессиональная вера») обыкновенно говорят о сорвавшейся попытке свести воедино поэзию и «упорядоченную», уставную религию (разве что Музы заказывают в храме заупокойную службу по себе, как в «Хомо Мусагет»). Но обсуждения собственно религиозного содержания поэзии Елены Шварц и, в частности, ее отношений влечения-отталкивания с церковным православием я не собираюсь касаться. Я хочу говорить только о том, что относится к нашему сюжету и что дает иную перспективу, чем те стихи, о которых речь шла выше. Здесь главной точкой разрыва оказывается именно «птичий» (читай: поэтический) язык. Ворона, обернувшаяся иноком, хочет читать псалтырь —

Но из горла клики и клекот

И черных засохших цветов поток.

«Птичье житие» возвращается из монастырского «круженья» на круги своя в буквальном смысле. Разрыв двух «житий» здесь сюжетно очевиден и очень легко может перенестись в идеологическое обсуждение (идущее с романтических времен противопоставление художника и духовного человека). Но существеннее другое: в конце концов два этих несоединимых жития параллельны – но описаны тем же образом: кругового, круглого пения. Одно служение на разных языках. Первое (птичье) – природно, биологично (Е. Шварц любила – и в стихах, и в прозаических «определениях» – отмечать природное, органическое, телесное начало поэзии, особенно тесно связанное с кровью и сердцебиеньем). Второе (иноческое) в ее изображении выглядит как «уже неорганическое», нетленное, подобное минералам («алмазные старцы», «в жилах у него золотая пыль»).

Эпизод седьмой. Неожиданный финал

Возвращаемся к нашей основной сюжетной линии.

Тебе, Творец, Тебе, Тебе,

Тебе, земли вдовцу,

Тебе – огню или воде,

Птенцу или Отцу —

С кем говорю я в длинном сне,

Шепчу или кричу:

Не знаю, как другим, а мне —

Сей мир не по плечу.

Тебе, с кем мы всегда вдвоем,

Разбившись и звеня,

Скажу – укрой своим крылом,

Укрой крылом меня.

(2004)

Птица (Птенец) этих стихов – не совсем из того ряда, о котором мы говорили. Эта птица – не обязательно поэт, это человек (ср. «Жалобу птенца» из «Простых стихов для себя и для Бога»[340] и другого птенца, который заводится внутри