О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

птица-забавник (ср. попугая в начале «Кинфии») становится трагическим героем (как в других, автопортретных стихах Е. Шварц – воинственный воробей, вызывающий на схватку Бога[334]). В конце стихотворения камера удаляется. Последняя вспышка цвета, трех цветов перед концом, перед серой всеобщей тьмой: красно-золотистый, зеленый и голубоватый. Последняя вспышка нашей речи вдали от всякого смысла («перебирает он слова, как свои шелковые перья», как было сказано в начале). Последняя вспышка нашей глупой, почти пародийной, крохотной и доверчивой жизни. Вселенная здесь замкнута не как «гладкий шар ночи» («Соловей спасающий»), и не как башня, а как косматый Океан, пожирающий звук и цвет. Это кажется еще более безвыходно. Растворение в энтропии.

Эпизод четвертый

Песня птицы на дне морском

Мне нынче очень грустно,

Мне грустно до зевоты —

До утопанья в сон.

Плавны водовороты,

О, не противься морю,

Луне, воде и горю,

Кружась, я упадаю

В заросший тиной склон,

В замшелых колоколен

Глухой немирный звон.

Птица скользит под волнами,

Гнет их с усильем крылами.

Среди камней лощеных

Ушные завитки

Ракушек навощенных,

И водоросль змеится,

Тритон плывет над ними,

С трудом крадется птица,

Толкаясь в дно крылами,

Не вить гнездо на камне,

Не, рыбы, жить меж вами,

А петь глубинам, глыбам

В морской ночной содом

Глухим придонным рыбам

О звездах над прудом,

О древней коже дуба

И об огне свечном,

И о пещных огнях,

Негаснущих лампадках,

О пыли мотыльков,

Об их тревоге краткой,

О выжженных костях.

Птица скользит под водами,

Гнет их с усильем крылами.

Выест зрачок твой синяя соль,

Боль тебе клюв грызет,

Спой, вцепясь в костяное плечо,

Утопленнику про юдоль,

Где он зажигал свечу.

Птица скользит под водами,

Гнет их с усильем крылами.

Поет, как с ветки на рассвете,

О солнце и сиянье сада,

Но вести о жаре и свете

Прохладные не верят гады.

Поверит сумрачный конек —

Когда потонет в круглой шлюпке,

В ореховой сухой скорлупке

Пещерный тихий огонек —

Тогда поверит морской конек.

Стоит ли петь, где не слышит никто,

Трель выводить на дне?

С лодки свесясь, я жду тебя,

Птица, взлетай в глубине.

(24 декабря 1994)

Продолжение после конца (того конца, которого мы неминуемо ждем в «Попугае»). Сновидение или «жизнь после жизни». Оказывается, что очевидный конец – еще не конец. Петь можно и за чертой последней замкнутости, невозможности, на дне морском, в среде не воздушной, а водной, где птицам нечем дышать и наши звуки не звучат. Жить невозможно, но петь возможно (жить и петь часто противопоставлены у Е. Шварц: см. «Из Марло» «Все жить хотят… Но я – другой, я – птица, я – бродильня… Я петь желаю»).

Строфы, пересказывающие песнь птицы («А петь глубинам, глыбам», «Поет, как с ветки на рассвете»), – из самых прекрасных у Елены Шварц, их красота сродни пушкинской. Птица на дне поет о разных огнях и о свете (о звездах, свечах, печном огне, лампаде). Сладостно это слышать, сладостно вспоминать. Свет и огонь у Шварц – это и есть выход в «пространства родные». Птица на дне совершает свой подвиг спасения (соединение воды и огня – важный «алхимический» символ Шварц[335]), – но происходит это там, где никто не слышит, где уже не живут, но по-прежнему поют.

Эти стихи связаны с многократно выраженными Е. Шварц в последние годы в стихах и прозе мыслями о конце поэзии в наступающие времена[336], о смерти Муз[337], о новом варварстве:

Новый Аларих ведет войско джипов своих.

(«Жалоба Кинфии», 2006)

Новое варварство не знает поэзии. Не стихотворства – с этим ничего не случится, но спасающей поэзии, поэзии как древней жертвы («Жертвы требует Бог»). Где-то она, бессмертная птица, поет, и краше прежнего – но услышать ее почти никому невозможно: только сновидцу, визионеру.

Это состояние жизни-смерти напоминает эпизод из пушкинской «Сказки о мертвой царевне». Гроб качается хрустальный[338].

Есть и другая возможность – окончательная гибель: не лежать в стеклянном гробу, ожидая чьих-то шагов, а

Хрупкий стеклянный поэзии город

Грубо о землю разбить.

Человеческая, природная, поэтическая цивилизация кончилась. Первый раз – в позднем Риме, второй раз – теперь, с нами и на наших глазах. В этой «Жалобе Кинфии» 2006 года, которую от первой «Кинфии» отделяет больше 20 лет, появляется и наш знакомый соловей. Вот что с ним стало:

Чем виноват соловей, если в пору лесного пожара

Довелось ему сгинуть в огне?

Эпизод пятый

В Новой Деревне птицы все те же

На Черной речке птицы щебетали,

Как будто щеки воздуха щипали

И клювом дергали,

И лапками терзали,

И, сердце напружив,

Забыв о друге, о душе, о дали

До смерти небо тьмы защекотали.

Хвостами резали и опереньем,

И взвизгами, и судорожным пеньем.

Да, птицы певчие хищны,

Их хищность в том,

Чтоб воздух догонять,

Терзать его потом.

Перетирать, крошить,

Язвить, ласкать, журить,

Чтоб наконец

В нем истинные звезды пробурить.

И в том они подобны Богу,

Он к сердцу моему свечу подносит,

И самого себя он только спросит:

Что если в нем дыру прожжет —

Что там увидит? зеркало, дорогу?

И почему Ему мы застим взор?

И исступленья сладостным огнем

И вдохновенья режущим лучом

Он нас заставит душу разорвать

И чрез нее в свою глазницу глянет.

О птицы певчие, терзайте воздух нежный.

Я – ваше небо, я – позор безбрежный.

(2004)

Эти стихи – в своем роде «Вновь я посетил». На Черной Речке пел в начале 1970-х «Соловей