О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

проч. Сама жизнь – саламандра, живущая в огне. Так этот мир был задуман, так он творился:

А ведь Бог-то нас строил – алмазы

в костяные оправы вставлял,

А ведь Бог-то нас строил —

как в снегу цикламены сажал,

и при этом он весь трепетал, и горел и дрожал,

и так сделал, чтоб все трепетало, дрожало, гудело,

как огонь и как кровь, распадаясь, в темноты летело…

И о последнем роде огня вспомним: о нежгущем благодатном огне Воскресения («Пасхальный огонь»). Частью этого огня – его жгущей частью – она хотела бы стать:

Я бы хотела в нем уплыть —

не рыбой,

Я бы хотела в нем летать —

не птицей.

А просто слиться, раствориться.

Я стала б его грубой частью,

которая, проснувшись, жжет.

На этом мы и простимся. Теперь она часть того древнего огня, l’antica fiamma, с которым приходят на землю поэты и томятся, пока он не разгорится.

27 марта 2010 года, Лазарева суббота

Елена Шварц. Вторая годовщина

11 марта – годовщина кончины Елены Шварц. На поминках поэта лучше не говорить о нем, а читать и слушать то, что сам он сказал.

Сбирайтесь иногда читать мой список верный,

И, долго слушая, скажите: это он:

Вот речь его…

Чтение и слушание я и хочу предложить – с небольшими комментариями.

Я собрала здесь те стихи Елены Шварц, по которым проходит пунктир одного «сверхсюжета». Этот сверхсюжет составлен из нескольких центральных мотивов ее поэзии. Я назвала бы его так:

Птица. Клетка. Иное (Звезды)

И птица, и звезды, и клетка (или другие образы заточенья) входят во многие другие конфигурации в стихах Елены Шварц. В нашем сюжете они связаны с мыслью о поэте. В свою очередь, и поэт у Шварц может отождествляться не только с птицей (соловьем, попугаем, вороной, чайкой, воробьем), но с деревом, рыбой, пчелой, лисой, вином, иноком, юродивым, радистом… много с чем и с кем еще. И все же прежде всего – с птицей:

Катится круглое пенье —

Белое колесо, темные спицы.

Протягиваем крыло

И носим в ночи мы, птицы,

Витое высокое пенье,

Впрягшись в его колесницы.

(«Ворона в монастыре», 1981)

Оптичена зачем – не знаю.

По-птичьи щелкну, говоря…

(«Птичье счастье», 1983)

Или:

Нравятся мне только два,

Только два жития мне привычны,

Схожие между собой весьма, —

Иноческое и птичье[331].

(«Труды и дни Лавинии…», 57, 1984)

Или:

И хотя огня во мне уже мало,

Он весь под языком – как у птицы.

(«День рожденья (в самолете)», 1988)

Вплоть до прощальных стихов:

Мы перелетные птицы

С этого света на тот.

(2008)

Повествовательные стихи у Шварц нередко кончаются метаморфозой: рассказчица улетает:

Мне блюдце навевает чужой и длинный сон,

Встает и накреняется, как птице небосклон.

(«Вечеринки пик и убыль», 1976)

Из чужого мира, о котором шел рассказ, она возвращается в родной: птичий, поднебесный. Туда она зовет больного собрата:

Вася, улетайте из своей психбольницы! ‹…›

А я уж жду и кружу над Невой.

Мы взлетим – небольшие курящие птицы

Над пепельницей из пепла – Луной.

(«Послание Василию Фиппову в больницу», 1996)

Этим превращением кончается и большая фабула «Лавинии»: в предпоследней части, «Кормление птиц» (№ 77) героиня-рассказчица, кормящая птиц, вдруг сама становится птицей и улетает из монастыря и из всего своего повествования о монастыре:

Мелькнула птицею в пруду —

Щетина леса, ноготь крыши —

Чрез облака и дальше, выше, —

Куда-то к Божьему гнезду.

В самой фонике стихов Шварц сквозь русский язык или внутри русского слова часто щелкает, свистит, тенькает птичья речь – и в стихах, которые мы будем здесь вспоминать, и во множестве других:

Он ему шептал все в темя,

Тюкал, кокал, не раскокал.

Что ты! Что ты! То не сокол…

(«В Измайловском соборе», 1990)

Вот язык, совсем уходящий в щебет:

Тоски

По утешном слове,

Чудесней выщебетанного птицей,

Потешном, утешном для Бога,

Щекотном.

(«Стихи о Горе-Злосчастье…», 2004)

Так в музыкальную ткань Моцарта попадают цитаты из птичьего пения. В этом «оптичиванье» русской речи самый близкий Елене Шварц поэт (и, как известно, ученый орнитолог) – Велимир Хлебников.

И птицы Хлебникова пели у воды.

Итак, попробуем идти за нитью «птичье-стихотворческого» сюжета, проходящей через три десятилетия.

Эпизод первый

Соловей спасающий

Соловей засвистал и защелкал —

Как банально начало – но я не к тому —

Хотя голосовой алмазною иголкой

Он сшил Деревню Новую и Каменного дышащую мглу,

Но это не было его призваньем. Он в гладком шаре ночи

Всю простучал поверхность и точку ту нашел, слабее прочих.

Друг! Неведомый! Там он почуял иные

Края, где нет памяти, где не больно

Дышать, – там они, те пространства родные,

Где чудному дару будет привольно.

И, в эту точку голосом ударив, он начал жечь ее

как кислотой,

Ее буравить, рыть, как роет пленник, такою ж

прикрываясь темнотой.

Он лил кипящий голос

В невидимое углубленье —

То он надеялся, что звук взрастет, как колос,

Уже с той стороны, то умолкал в сомненье.

То просыпался и тянул из этой ямки все подряд,

Как тянут из укуса яд.

Он рыл туннель в грязи пахучей ночи

И ждал ответ

С той стороны – вдруг кто-нибудь захочет

Помочь ему. Нездешний свет

Блеснет. Горошинку земли он в клюв тогда бы взял

И вынес бы к свету чрез темный канал.

Эти