За пределами любви - Анатолий Тосс

– Но как же я одна? – Слезы разом наполнили горло, подобрались к носу, остро защекотали, откуда только они взялись в ее полностью опустошенном теле. – Как же ты? Ты же погибнешь! Да и я без тебя!

– Лизи, – он все же протянул руку, положил ей на запястье, – я уже не молодой человек, я прожил хороший кусок жизни, очень хороший. Я любил твою маму, это было счастье, потом тебя. Но перед тобой я виноват, я не должен был, я всегда знал, что не должен… – Он не сказал, что именно «не должен», но Элизабет и так знала. – Просто так получилось. Человек слаб, Лизи. Я слаб. Я виноват перед тобой. Единственное, в чем я могу найти себе хоть какое-то оправдание, это в том, что я любил тебя. Очень любил. И ничего не смог противопоставить любви. Понимаешь, получилось, что любовь оказалась сильнее меня. Ее оказалось так много, что я не смог справиться с ней.

Почему-то он стал говорить короткими фразами, видимо, спешил. Поезд вздохнул, выпустил из себя столб густого пара, взметнул его вверх.

– Каждый раз, когда я смотрел на тебя, дышал твоим запахом, слышал твой голос, просто думал о тебе – каждый раз я становился слаб, становился бессилен перед любовью. Даже когда я потерял тебя, когда боялся, что никогда не увижу, я все равно мечтал, что мы уедем вместе куда-нибудь, например в Мексику, и будем жить там вместе. Поэтому я и сделал новые документы. Видишь, даже когда тебя не было, я не мог победить свой эгоизм, свою слабость, не мог победить любовь. Глупо, конечно, но любовь к тебе оказалась моей главной слабостью. Слава Богу, что я успел сделать документы, теперь они пригодятся.

Он задумался на секунду:

– Но сегодня я сильнее слабости. И теперь я должен искупить, исправить все свои ошибки. Даже не для тебя, а для себя. Твоя молодость оказалась уничтожена, исковеркана, и в этом тоже виноват я. Я не должен был любить тебя, не имел права. Я не должен был позволить им увезти тебя, я должен был предвидеть, предупредить. Я пытался уберечь тебя, но оказалось, что плохо пытался, недостаточно. Видишь, во всем моя вина. И теперь я должен ее искупить. Я не могу вернуть тебе детство, юность, но я хотя бы постараюсь дать тебе будущее. Ты должна быть счастлива, Лизи. Слышишь?

Он неуверенно приподнял руку, осторожно дотронулся до ее волос, видимо, хотел провести по ним, погладить. Но так и не провел, рука опустилась.

– А за меня не волнуйся. Это даже хорошо, что у меня будет много времени. Ты же знаешь, я всегда хотел написать книгу, но у меня не получилось, не было времени, время утонуло в глупой суете, в постоянном размене. А в тюрьме никаких забот, там не на что размениваться. Я даже думаю о ней не только как об искуплении, но и как о возможности…

Он говорил, но она уже не слышала его. Слезы выкатывались из глаз, скапливались во рту, Элизабет не успевала сглатывать их, они сразу забили нос, уши. Все сразу поползло, потеряло отчетливость – не только перрон, стоящий рядом длинный поезд, не только лицо Влэда, решимость в его глазах, улыбка на узких, едва различимых губах, но и слова, они тоже с трудом пробивались сквозь расплывающийся в слезах, зыбкий осенний воздух.

– Нет-нет, пожалуйста, нет… – Она сама не знала, что шепчут ее опухшие, одеревеневшие губы.

Наверное, она первой потянулась к нему, обняла, иначе почему ее щека легла на его плечо, почему руки прижимали, тянули к себе его шею?

– Иди, тебе пора, – раздалось совсем рядом, наверное, поэтому она и услышала. Он оттолкнул ее, ступенька поезда оказалась совсем рядом, достаточно было только приподнять ногу, зацепиться за нее. Элизабет обернулась.

– Я тебя никогда не забуду! – закричала она. – Никогда, слышишь?

Он улыбнулся, улыбку она смогла разглядеть. А вот были ли в его глазах слезы или ей показалось, она так и не поняла. Как решимость может уживаться со слезами? Может быть, она перепутала его слезы со своими? Попробуй, пойми, в чьих именно глазах стоят жидкие, мутные, неразборчивые слезы?

Поезд вздохнул еще раз, что-то угрожающе лязгнуло внизу, дернулось, чтобы удержаться, – ей пришлось занести вторую ногу на ступеньку, схватиться за поручень, правда, мешал чемоданчик, как он оказался в ее руке? И тут она вспомнила, что не поцеловала его ни разу, даже на прощание. Она хотела соскочить, спрыгнуть, она бы успела коснуться губами его щеки, но поезд дернулся еще раз, теперь тяжело, гулко, и оказалось, что кто-то тянет ее за руку внутрь – пожилой мужчина в кондукторской форме, она и не замечала его прежде.

– Давайте, дамочка, проходите. Позвольте, я вам помогу, – говорил он, затягивая ее внутрь.

– Я никогда не забуду тебя! – крикнула она сквозь кондукторское бормотание. Сквозь лязг колес. Сквозь блеклый электрический свет. Сквозь разделяющий их воздух. Сквозь пропитавшие это всё – и лязг, и свет, и воздух – слезы. Сквозь бездарный, беспощадный мир.

Кажется, он махнул ей рукой. Нет, он наверняка махнул ей рукой.

Я замолчала.

– Ну и что было потом? – спросил мсье Тосс.

Я уже привыкла к тому, что он внимательный и молчаливый, что он умеет и любит слушать.

– Ну а что потом? – Я пожала плечами, подставила лицо ненавязчивому швейцарскому солнцу. Погода выдалась сегодня исключительная, надо же, и в размеренном швейцарском однообразии бывают праздники. – Я сделала все, как он сказал: села на корабль, чемоданчик с деньгами прихватила с собой, тогда деньги еще не запрещали провозить. Обосновалась во Франции, пошла учиться, в результате закончила Сорбонну. – Анатоль приподнял брови, мол, уважаю, вас, мадам. – Счет Влэда в швейцарском банке оказался весьма значительным, совершенно непонятно, почему он вел скромное существование в Штатах. Возможно, ему так было сподручнее: знаете, есть такие мужчины, будучи вполне обеспеченными, они по-прежнему ведут аскетическую жизнь, не позволяя роскоши развратить и расслабить себя. Я уважаю таких. Влэд был именно таким.

– Так что же в результате с ним случилось? – последовал еще один вопрос.

– Все случилось именно так, как Влэд предполагал. Он вернулся в дом, где его и обнаружили утром в одной комнате с трупом. Началось следствие, дело получило большой резонанс, о нем писали тогда все газеты. Американские, конечно, но я их читала в Париже. Ну а как же иначе, известный бродвейский драматург и продюсер, застреленный маньяком в собственном доме. Даже бытовал тогда термин «бредтаунский маньяк».

Я усмехнулась, задумалась. Собственно, что еще рассказывать, разве что сухие, далекие факты.

– Влэд признал свою вину. Рассказал следствию, как Рассел похитил его приемную дочь, как он из чувства мести проник в дом и застрелил Рассела ночью. Правда, девочку, свою приемную дочь, он так и не нашел. Свидетели подтвердили, что девочка на самом деле была, жила в доме, хотя никто, конечно, не рассказал о том, что с этой девочкой сотворили. История выглядела вполне правдивой, во всяком случае, на первый взгляд, прокурор уже был готов передать дело в суд, но тут появился детектив Крэнтон, тот самый, который занимался маминым убийством. Он не дал закрыть дело, что-то его не устраивало. Там действительно наблюдались нестыковочки. Например, была девочка и вдруг ее не стало. Исчезла именно в ночь убийства. Странно, правда? Другой вопрос – каким образом благородный мститель узнал имя похитителя и адрес его пребывания? Похоже, Влэд не смог это как следует объяснить. Ну и самое главное, куда делся пистолет, из которого стрелял убийца. Я ведь впопыхах забыла его передать, увезла с собой. Он до сих пор у меня, лежит в комоде заряженный, хотите посмотреть?