Герой должен быть один - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Понятное дело! – счастливо хрипел Лихас, тыкаясь колючей бородой в лицо Иолаю. – Они нам сами ворота открыли!
– А… Эврит?
– Что – Эврит? Ты что, Иолайчик, тоже умом двинулся? Какой Эврит?! Ну вы прямо как сговорились…
Иолай облегченно вздохнул и отпустил Лихаса.
– Добычи, добычи-то – валом! – тарахтел опомнившийся гонец. – Пленники, пленницы… не поверишь, Иолайчик – мы там эту горе-невесту прихватили! Иолу! Геракл приказал ее отдельно содержать и не обижать – содержим, не обижаем, все как положено… Эй, Иолайчик, ты куда?
– Домой, – бросил Иолай от дверей. – Жди меня здесь, Лихас! Я смотаюсь в Филаку, предупрежу своих – и сразу сюда! Вместе на побережье поедем! Ты только дождись меня, парень! Слышишь?!
– Да какая Филака, тут пути-то до нашего лагеря – полдня, не больше… – начал было Лихас, но Иолай уже выбежал из гинекея.
Гонец только развел руками, повернулся к Деянире и принялся отвечать на ее вопросы.
Правда, он ожидал вопросов о здоровье Геракла или о размере захваченной добычи – а рассказывать пришлось в первую очередь о горе-невесте Иоле.
Долго рассказывать.
Подробно.
И с каждым словом Деянира мрачнела все больше.
18
В Филаке Иолай застрял не на день, как предполагал, а на четыре.
У Лаодамии в очередной раз сорвалась беременность; жизнь жены была вне опасности, но Иолаю, утешавшему плачущую Лаодамию, пришлось окончательно смириться с тем, что у них не будет детей.
Потом к басилею Акасту по делу, связанному со спорными участками пахотной земли, приехал один из фессалийских правителей, которого звали Филоктетом, – и Иолаю понадобились сутки пьянства с этим самым Филоктетом, жадно слушавшим байки о былых походах Геракла, чтобы спор об участках решился выгодным для Филаки образом.
За последнее десятилетие Иолай успел забыть, что это значит – опаздывать.
Пришлось вспомнить.
…Разбудили его среди ночи. Наспех одевшись, он выбежал во двор – и услышал от присланного из Трахин вестника историю случившейся трагедии.
Захлебываясь, вестник поведал о том, как Деянира, не дождавшись Иолая, послала Лихаса вперед, в лагерь мужа, передав с ним праздничный хитон для принесения необходимых жертв в честь победы. Следующие два дня Деянира была хмурой и вспыльчивой, то и дело била служанок, кричала на детей и челядь, а потом и вовсе заперлась в покоях, никуда не выходя.
Наконец из лагеря Геракла, расположившегося у подножия горного кряжа Оэты, на колеснице примчался бледный как смерть гонец – не Лихас, другой, из доверенных людей Кеика.
Со слов гонца стало ясно, что великий Геракл, надев присланный хитон и став приносить жертвы, вдруг впал в безумие. Едва кровь зарезанного теленка хлынула ему на одежду – сын Зевса стал озираться по сторонам, заметался, словно в поисках выхода, отшвырнул подбежавшего к нему Лихаса (тот упал со скалы и разбился насмерть) и стал рвать на себе одежду, крича, что он смертельно ранен.
Одна из служанок Деяниры – когда гонец дошел до эпизода с хитоном – вдруг истерически завизжала и принялась кричать на весь двор, что у ее хозяйки хранился кувшинчик с кровью кентавра Несса, убитого отравленной стрелой Геракла; и, дескать, она сама видела, как Деянира, сгорая от ревности к незнакомой Иоле, натерла этой ядовитой кровью посылаемый мужу хитон – льняной, темно-коричневый, с кудряшками синих волн по подолу.
Сама же Деянира холодно выслушала обвинение, поднялась в гинекей и – никто и не подумал ее остановить – упала на хранившийся в ее сундуке меч.
Чем и подтвердила справедливость выдвинутого против нее обвинения.
– Сумасшедшие! – Иолай махнул крутившемуся рядом возбужденному Филоктету, чтобы тот велел запрягать. – Безумцы! Какая справедливость?! Если хитон был натерт ядом, убивающим при прикосновении, – то почему сама Деянира не умерла первой? Она что, в рукавицах из бычьей кожи хитон натирала?! И где вы видели кровь, которая бы не высохла за два года?!
Вскоре Иолай и увязавшийся за ним Филоктет уже неслись в сторону Оэты, у подножия которой располагался лагерь Геракла.
– Может быть, и впрямь Деянира? – задыхаясь от бившего в лицо упругого ветра, в который раз строил предположения Филоктет, поминутно хватавшийся за борта колесницы. – А что, очень даже… ревность, кровь пополам с лернейским ядом… хотя нет – что ж это, Геракл не заметил, что праздничный хитон весь в вонючей крови вымазан?! Да не гони ж ты так, Иолай, разобьемся вдребезги!
– Помолчи лучше! – бросил Иолай, прибавляя ходу.
Он уже не сомневался, что случилось.
Он уже однажды видел льняной темно-коричневый хитон с кудряшками волн по подолу.
Залитый кровью.
Только не кровью кентавра Несса и не телячьей жертвенной кровью – а живой, человеческой…
Именно в таком хитоне, который был надет на тело под доспех, умирал в Фенее, на площади под вязом, один из близнецов.
А второй, оставшийся в живых, через десять с лишним лет увидел на себе точно такую же одежду, обагренную кровью, и столпившихся вокруг воинов…
«Это конец, – думал Иолай, морщась от ветра, плетью секущего лицо. – Это конец. Вот оно, пророчество, – Геракл падет от руки мертвого. Я-то думал – Тиресий меня имеет в виду… а оказалось – не меня. Не знаю уж, от кого этот проклятый дар – уходить душой в прошлое, – но все сходится!.. Он умирает – потому что застрял в минувшем, в том дне, где уже однажды умирал! Хитон в крови, крик о том, что он смертельно ранен, отброшенный Лихас – бедный парень, ведь Геракл отшвырнул его и в тот раз, чтобы спасти… Это конец. Он умирает во второй раз».
Земля бросалась под копыта коней, словно самоубийца.
19
Есть в южной Фессалии горный кряж Оэта.
Ничем не славен меж иными горами.
Не ровня белоголовому Олимпу, с которого боги всходят на небо, не чета лесистому Пелиону – обиталищу мудрого кентавра Хирона, не пара хмурому Тайгету – родине братьев Диоскуров.
Одна будет слава у Оэты – Фермопильский проход, только до дней той славы, когда лягут костьми в Фермопилах три сотни спартанцев с царем Леонидом, еще восемьсот лет пройти должно.
А иная, страшная слава безвестного горного кряжа начиналась сегодня, на закате, на багровом, как запекшаяся рана, закате, венчающем день смерти Геракла…
Все смотрели на Иолая.
Казалось, даже растрепанные сосны, щетинясь ломкой пожелтелой хвоей, даже замшелые камни, причудливо разбросанные вокруг, даже суетливые рыжие муравьи под ногами и пара ястребов, неутомимо круживших над головами воинов, – весь мир смотрит на Иолая, ожидая, когда он возьмет горящий факел и сделает первый шаг.
Шаг к огромной, почти в рост человека, поленнице, сложенной из сухих стволов и щедро пересыпанной хворостом, на самом верху которой, ссутулившись, сидел Геракл в порванном, залитом чужой и своей кровью хитоне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});