Ярость - Уилбур Смит

Тара подползла на коленях и протянула руку к телу отца. Шаса поднял голову и посмотрел на нее.

– Не трогай его, – тихо сказал он. – Не смей пачкать его своим прикосновением.

Его единственный глаз так смотрел на нее, а в лице читались такое презрение и ненависть, что она отшатнулась и закрыла лицо руками. По-прежнему на коленях она истерически заплакала. Эти звуки привели Шасу в чувство. Он осторожно уложил Блэйна на спину и кончиками пальцев закрыл ему глаза.

Мозес у двери застонал и содрогнулся. Манфред со звоном опустил на место телефонную трубку и повернулся к нему. Он встал над ним, сжимая большие кулаки, и спросил:

– Кто это?

– Мозес Гама.

Шаса встал, а Манфред хмыкнул.

– Мы много лет его ищем. Что он делал?

– Точно не знаю. – Шаса подошел туда, где лежала Триша, и наклонился к ней. – Думаю, он где-то в здании запрятал взрывчатку. Это передатчик. Надо очистить здание и вызвать саперов…

Ему не пришлось закончить: в коридоре послышался топот бегущих, и в дверях показались три охранника.

Манфред сразу принял на себя команду и стал отдавать приказы.

– Наденьте наручники на этого черного ублюдка. – Он показал на Мозеса. – Потом нужно очистить здание.

Шаса освободил Тришу, в последнюю очередь вынув кляп у нее изо рта, но, едва освободившись от него, Триша показала на Тару, стоявшую на коленях у тела Блэйна.

– Она…

Шаса не дал ей закончить. Он резко дернул ее за руку и поставил на ноги.

– Тише! – рявкнул он, и его ярость заставила девушку на мгновение замолчать. Шаса выволок ее в прихожую и закрыл дверь.

– Слушайте меня, Триша.

Он смотрел на нее, держа за оба запястья.

– Но она была с ним. – Триша дрожала. – Это ее…

– Слушайте. – Шаса встряхнул ее, заставляя слушать. – Знаю. Я все знаю. Но я хочу, чтобы вы кое-что сделали ради меня. Что-то, за что я вечно буду вам благодарен. Сделаете?

Триша опомнилась и смотрела на него. Она увидела кровь и слезы на его лице и подумала, что ее сердце разорвется. Шаса достал из верхнего кармана носовой платок и вытер ей лицо.

– Ради меня, Триша. Пожалуйста, – повторил он. Триша шумно сглотнула и кивнула.

– Если смогу, – сказала она.

– Ничего не говорите о моей жене, пока полиция не начнет снимать официальные показания. Но это будет много позже. Тогда можете сказать все.

– Почему? – спросила она.

– Ради меня и моих детей. Пожалуйста, Триша.

Она снова кивнула, и Шаса поцеловал ее в лоб.

– Вы хорошая, смелая девушка, – сказал он и отпустил ее.

Шаса вернулся в кабинет. Сотрудники службы безопасности столпились вокруг Мозеса Гамы. Он был в наручниках, но поднял голову и несколько мгновений смотрел на Шасу. Это был пылающий взгляд, мрачный, гневный. Затем Мозеса увели.

В кабинете было шумно и людно. Санитары в белом проносили в двери носилки. Врач, член парламента, вызванный из зала заседаний, склонился над телом Блэйна и что-то делал, но вот он распрямился, покачал головой и знаком велел санитарам уносить тело. Люди в мундирах под руководством Манфреда Деларея уже собирали обломки разбитого передатчика и начинали идти вдоль провода к взрывателю.

Тара сидела в кресле за столом и молча плакала, закрыв лицо руками. Шаса прошел мимо нее к стенному сейфу, спрятанному за одной из картин.

Он набрал комбинацию и раскрыл стальную дверь, загораживая сейф своим телом. В сейфе он всегда держал на особый случай две-три тысячи фунтов. Банкноты он сунул в карман, порылся в стопке паспортов, нашел паспорт Тары. Закрыл сейф, подошел к Таре и поднял ее.

– Шаса, я не…

– Тише, – сказал он, и Манфред Деларей через кабинет посмотрел на него.

– У нее сильный шок, – сказал Шаса. – Я отвезу ее домой.

– Возвращайтесь как можно скорее, – кивнул Манфред. – Нам нужно заявление.

Все еще держа Тару за руку, Шаса вывел ее из приемной и повел по коридору. По всему зданию выли сирены пожарной тревоги, через главные двери потоком выходили члены парламента, посетители и штатные работники. Шаса присоединился к толпе и, как только они вышли на солнце, отвел Тару к «ягуару».

– Куда мы едем? – спросила Тара, когда машина тронулась с места. Она сидела в углу, сжавшись, и казалась очень маленькой и удрученной.

– Если еще раз заговоришь со мной, я могу не выдержать, – сдавленно предупредил Шаса. – И задушить тебя.

Она молчала, пока они не добрались до аэропорта «Янгсфилд». Шаса усадил ее в кабину серебристо-голубого «москита».

– Куда мы? – повторила она, но он не обратил на нее внимания, начал предполетные процедуры и проехал к началу взлетной полосы. И молчал, пока они набирали высоту и выравнивались.

– Вечерний самолет на Лондон вылетает из Йоханнесбурга в семь часов. Как только появится радиосвязь, я закажу тебе место, – сказал он. – Прилетим примерно за час до вылета.

– Не понимаю, – прошептала она в кислородную маску. – Ты помогаешь мне бежать? Не понимаю, почему.

– Прежде всего ради моей матери. Не хочу, чтобы она знала, что ты убила ее мужа… это и ее убьет.

– Шаса, я не…

Она снова заплакала, но он не испытывал никакого сочувствия.

– Заткнись. Не хочу слушать твою болтовню. Ты никогда не поймешь, что я к тебе испытываю. Ненависть и презрение – слишком мягкие слова, неспособные передать мои чувства. – Он перевел дух. Потом продолжил: – Я делаю это и ради детей. Не хочу, чтобы они знали, какова на самом деле их мать. Молодому человеку трудно жить с таким бременем.

Они замолчали, и Шаса позволил ужасному горю – ведь Блэйн умер, – которое он до сих пор подавлял, поглотить его. На соседнем сиденье Тара тоже оплакивала отца, ее плечи тряслись от рыданий. Лицо поверх маски было белым, как мел, а глаза похожи на раны.

Но не менее горя была сильна и ненависть Шасы. Через час полета он заговорил снова:

– Если ты вернешься в эту страну, я позабочусь о том, чтобы тебя повесили. Торжественно обещаю. Я разведусь с тобой как можно быстрее. Никаких алиментов, содержания или опеки над детьми. У тебя не будет никаких прав или привилегий. Для всех нас ты словно никогда не существовала. Думаю, ты сможешь попросить где-нибудь политического убежища, может, в самой «матери-России».

Он снова помолчал, собираясь с силами, восстанавливая самоконтроль.

– Тебя не будет на похоронах отца, но каждую минуту и каждый день тебя станет преследовать память о нем. Это единственная кара, какую я могу навлечь на тебя, – Бог даст, этого довольно. Если Он справедлив, твоя вина медленно сведет тебя с ума. Я буду молиться об этом.