Панцирь - Андрей Гардеев

Спокойнее.

Хоть я и спрятался от пуль, но от следующего за смертью ментального шторма укрыться не удалось. По мне стегнуло чередой грязных образов:

Мы закапываем концентрат-семена под невероятной глыбой чумного Клыка. Меня жжет благоговением.

Серебристые вспышки во тьме.

Мы вешает на громаде Клыка человеческую женщину. Она дергается. Ржавчина липнет к избитой самке жгучей коростой. Визг становится лучшим из блюд. Окровавленные сосульки волос мотаются завораживающими маятниками.

По нашим меркам она бесконечно уродлива, но ее судьба лепит из нее самую красивую самку мира.

Прелесть.

Ее правая рука сообщает о гражданском статусе, но кому из нас не плевать на костяков?

Старший касается каждого из племени, рассказывая о величие, покорности и власти. Затем ритуальным копьём пробивает жертве живот. С женщины хлещет. Свисающие с наконечника шестнадцать Идольных кукол становятся красными, знаменуя скорое начало нового Эха. Старший касается лба каждого из нас, ставя кровью метки; так он говорит об общине и долге. Мы смотрим и не шевелимся, глаза наши восторженно блестят. Меня оглушает чувством причастности.

Серебристые вспышки во тьме.

Мы у громады чумного Клыка смотрим на вздувшийся труп. Женщина обросла концентрат-семечками как утопленник диких речек штрековыми пиявками. Живого места на ней нет. Семечки разжирели и свисали пузатыми и глазастыми шишками.

Добротный сок.

Запах пьянит.

Высокий рыжеглазый человек, с пульсирующей сферой в груди, которая и сквозь куртку видна, смотрит на чумной Клык.

Мы склоняем голову. Ждём. Один касается того, кто сделал меня наблюдателем. Прикосновение к бедру сообщает о счастье; другой, поглаживая ладонь, «говорит» о довольстве сделанным – о гордости; третий, щипая бок, о том, что неплохо и поесть.

У рыжеглазого нет волос на голове, а правая часть черепа деформировалась, вытянулась, заострилась, кость стала похожей на корону.

Мы ждем.

Рыжеглазый держит в руках куль – в нём споры камневика; неторопливо пережевывает один плод за другим. Его взгляд прикован к жертве, благословлённой красотой упитанных семян.

Затем он улыбается нам, кивает, показывая большой палец.

Восхищение ломает меня.

Отвратительно.

Если бы не выстроенный ментальный экран, то у баррикады сразу бы и скрутило, а так отдышался, потряс головой, озверевшие моды просвистели яростную песнь, проклинающую грязь, и на этом всё.

Не хватало еще от видений сгинуть, намотать свою самость на клинки мёртвых воспоминаний четырехглазых чудиков.

Я выскочил под пистолетчиков, рассчитывая, что двухзарядники опустели, а на смену оружия им не хватило времени.

Скиды стояли возле подстреленного: то ли хотели забрать оружие, то ли пытались оттащить. От ментального шторма рябило в глазах, будто пространство посекло бело-синими червями, из-за этого я выстрелил по четыре раза, опустошив оба револьвера.

Восьми патронов хватило и куда-то я там попал. Оба скида-пистолетчика лежали мертвыми. Спрятался. Новых штормов не последовало – и это хорошая новость. Видимо тот, первый, был каким-то особым уродцем.

Виверну засунул в кобуру, перезарядил Центурион.

Желчь смеялась.

Оставшиеся скиды, явно недовольные раскладом, двинулись вбок.

– Еще семь.

– Я умею считать, Желчь.

– Вдруг мозги в черепной чаше тряхнуло и разучился, – голос звенел от насмешки. – Ты кхун. Справедливость, узоры, указ, помнишь, да?

– Помню.

–