Великий Рузвельт - Виктор Мальков

Заместитель государственного секретаря Брекенридж Лонг по своим убеждениям принадлежал к иному, нежели Дэвис, направлению внешнеполитического мышления. Неудивительно, что и всю проблему он рассматривал под несколько иным углом зрения. Но и его покоробили проявления высокомерия и снобизма в поведении госдепартамента, позволявшие истолковать его мотивы как нежелание видеть в СССР равного партнера по коалиции и склонявшегося в своих суждениях о послевоенном мире все больше к идее установления «Pax Americana». Так, говоря о результатах конференции «Трайдент» (Вашингтон, май 1943 г.), Лонг оценивал их как непростительную уступку русофобии, роняющую достоинство американской дипломатии, а главное, чреватую опасными последствиями для самих США. Попытка «решать вопросы ведения войны без участия СССР и даже без уведомления его о принятых решениях», по мнению Лонга, представляла собой пример нерасчетливого подчинения стратегических целей тактическим соображениям, вызванным преходящими обстоятельствами. Он писал: «Я заявил совершенно откровенно и без церемоний (речь шла, как это явствует из дневника Б. Лонга, о беседе с К. Хэллом и С. Уэллесом 9 августа 1943 г. – В.М.), что Россия является самым важным элементом в рамках совместных военных усилий союзников в настоящее время. Если бы Россия вышла из войны, это привело бы к ужасным последствиям для нас в Европе и сделало бы бесконечно трудным достижение победы над Японией» {25}.

Все, что накопилось в межсоюзнических (и главным образом в советско-американских) отношениях в промежутке между визитом Дэвиса в Москву в мае 1943 г. и Квебекской встречей Рузвельта и Черчилля (август 1943 г.) и их трактовкой в органах печати США, беспокоило Рузвельта. Репортеры, собравшиеся на первую после окончания Квебекской конференции встречу с президентом 21 августа 1943 г., сразу почувствовали это. Отвечая на вопрос о возможности трехсторонней встречи на высшем уровне, он в самой резкой форме обрушился на Дрю Пирсона, заявившего в одной из своих статей о том, что государственный секретарь США К. Хэлл «давно является противником Советского Союза». «Я не постесняюсь сказать, – говорил Рузвельт, – что все написанное им (Пирсоном. – В.М.) от начала до конца является ложью. Впрочем, здесь нет ничего нового, ибо этот человек – хронический лжец» {26}. Никогда журналисты не видели президента задетым открытым выражением враждебности к союзнику и таким разгневанным. Кстати, многим присутствовавшим на пресс-конференции показалось, что свои слова Рузвельт адресовал не только Пирсону, но и им самим.

Бесспорно, несмотря на всякого рода затруднения и даже кризисные ситуации, в Белом доме не хотели, чтобы у советского руководства сложилось впечатление, будто он предается притворству, маска которого будет сброшена, как только необходимость в союзнических отношениях с Москвой отпадет. Об этом Г. Гопкинс говорил А.А. Громыко 19 июля 1943 г. {27}. Весьма убедительным свидетельством реалистического подхода Белого дома к проблеме советско-американских отношений может служить проявленное Рузвельтом понимание в вопросах, непосредственно затрагивающих безопасность СССР, и, в частности, в вопросе о восточной границе Польши. Трезвый расчет превозмог и внутренние колебания, и сопротивление влиятельных сил, решительно несогласных с этим подходом. Американский историк Э. Марк пишет: «Хорошо известно, что Франклин Д. Рузвельт, проявив вначале нерешительность, к 1943 г. стал склоняться к тому, чтобы принять (установление восточной границы Польши по «линии Керзона». – В.М.), а затем на Тегеранской конференции сказать Сталину, что польская восточная граница должна быть «передвинута на запад». Государственный департамент, однако (это является общепризнанным), оставался негибким в своем отношении к этому вопросу вплоть до конца 1944 г. Трудно сказать, что здесь сыграло свою роль – бюрократическая инерция, вильсонианский идеализм, антисоветские предрассудки или предположения, что обессиленный войной Советский Союз будет вынужден в конце войны отступить» {28}.

Как быть, если в упоении победой над нацизмом Сталин предъявит Западу счет в духе коминтерновских планов советизации планеты, а критика коммунизма в США перерастет во всеобщую истерию, напоминающую период «красного страха» после русской революции 1917 г.? Этим вопросом все чаще задавался Рузвельт. Беспокоило это и ближе всего стоявшего к нему Гопкинса, который внушал своим сотрудникам, что во всех аспектах, связанных с отношениями СССР и США и обсуждаемых общественностью, правительственным чиновникам «не следует занимать оборонительную позицию. Мы должны проводить твердую и сильную линию… не дать перечеркнуть все сделанное» {29}. За всем этим стоял долгосрочный «бизнес-план» добиться христианского возрождения России и освобождения ее от коммунизма.

До весны 1943 г. у Рузвельта фактически не было возможности серьезно «проговорить» со своими ближайшими советниками принципы мироустройства после победы. Все внимание было поглощено военными действиями в Европе, Северной Африке и на Тихом океане. Только после Сталинграда, прорыва блокады Ленинграда, признаков успеха (очень скромного) союзников в Северной Африке и отражения наступления японцев на Тихом океане Рузвельт стал все чаще возвращаться к тем «черновым наброскам», которые он первоначально изложил в беседах с журналистом А. Свитцером и В. Молотовым 29 мая 1942 г. Но тогда речь шла главным образом о формуле «четырех полицейских», разоружении и принуждении к миру потенциальных агрессоров. Весной 1943 г. уже в конфиденциальной беседе с членом созданного им Совещательного комитета по послевоенной внешней политике Лео Посвольским Рузвельт говорил о выработке экономических основ мира в условиях консолидированных действий Объединенных Наций, направленных на комплексное решение насущных вопросов снабжения людей продовольствием, восстановления сельского хозяйства, финансовой системы, положения в сфере труда и т. д. Десяток послевоенных экономических конференций, по мысли Рузвельта, должны были послужить школой сотрудничества и «хороших манер».

Далее Рузвельт «оглушил» Посвольского рядом революционных идей, касающихся ключевых вопросов глобального характера. Решающее слово о послевоенном устройстве мира должно принадлежать не мирной конференции (по типу Версаля) и не будущему подобию Лиги Наций, а встречам в верхах лидеров четырех великих держав (США, СССР, Англия и Китай) без Франции и без «постоянного центра наподобие Женевы». Эти саммиты будут функционировать не как объединение, связанное союзническими узами, а как созываемые по мере необходимости в различных местах земного шара встречи с обменом мнений по поводу положений, высказанных в «параллельных политических декларациях» сторон.