Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выхлопотав в Тифлисе советские паспорта для себя, Л. М. Козинцевой, Я. И. Соммер и братьев Мандельштам и получив визы, Эренбург и его спутники в октябре 1920 года в качестве дипкурьеров отправились поездом из Владикавказа в Москву. Поездка описана в мемуарах Эренбурга[1446] и упомянута в конце 1920 года в его письме к М. Шкапской[1447].
Путь Мандельштама лежал из Москвы в Петроград; разговор, состоявшийся у него с Эренбургами перед этим, и последствия этого разговора в личной судьбе Мандельштама существенно повлияли на их дальнейшие отношения. Вот свидетельство Надежды Яковлевны:
«Мандельштам вернулся в Москву с Эренбургами. Он поехал в Петербург и, прощаясь, попросил Любу, чтобы она узнала, где я. В январе Люба написала ему, что я на месте, в Киеве, и дала мой новый адрес — нас успели выселить. В марте он поехал за мной — Люба и сейчас называет себя моей свахой»[1448].
В конце 1960-х годов Б. М. Сарнов записал рассказ Л. М. Козинцевой-Эренбург:
«Я знала, что Ося влюблен в Надю, что у них все давно сговорено. Но Надя томилась в Киеве, а он болтался то в Москве, то в Питере и делать решительный шаг не спешил. И вот, страдая за подругу, Любовь Михайловна однажды не выдержала и сказала ему: „Ося, по-моему, вам надо поехать в Киев за Надей и привезти ее сюда“. Осип Эмильевич послушался. Поехал, и привез. А совсем недавно, закончила свой рассказ Любовь Михайловна, — вспомнив про это, я сказала Наде: „Ты должна проклинать меня. Ведь это я обрекла тебя на твою ужасную, кошмарную жизнь!“ И что она вам ответила? — спросил я. — Она сказала: „За всю жизнь у меня не было ни одного дня, когда я пожалела бы об этом“»[1449].
3. Взгляд из Брюсселя, Берлина и Парижа; Поездки в Москву (1921–1938)
25 октября 1920 года Эренбурга арестовала ВЧК, затем освободила благодаря вмешательству Н. И. Бухарина; в марте 1921 года он отбыл за границу с советским паспортом. Вскоре после приезда в Париж, в конце мая, Эренбурга выслали из Франции, и ему (с помощью бельгийского писателя Ф. Элленса) удалось обосноваться в Бельгии, где за месяц им был написан роман «Хулио Хуренито»; одновременно для журнала Элленса «Signaux de France et de Belgique» Эренбург написал статью «Русская поэзия и революция»[1450], в которой сгруппировал лучших, на его взгляд, поэтов в зависимости от их отношения к революции (противники: Цветаева и Бальмонт; сторонники: Брюсов и Маяковский; промежуточная группа: Вяч. Иванов, Мандельштам, Волошин, Ахматова, Пастернак, Блок, Белый и Есенин). «Осип Мандельштам, поэт камня и величия, соборов и Баха, не поддался вялому лиризму слез и отчаяния. Потрясенный пафосом событий, он воскликнул: „Ну что ж, попробуем…“»[1451], — далее следуют знаменитые и еще недавно отвергавшиеся Эренбургом строки «Сумерек свободы». Возможно, это было первое упоминание о поэзии Мандельштама по-французски. Обосновавшись с ноября 1921 года в Берлине, Эренбург выпустил около двух десятков книг, сотрудничал в «Новой русской книге», пропагандируя современную русскую поэзию, вместе с Эль Лисицким издавал конструктивистский журнал «Вещь».
Эренбург включил стихи Мандельштама (из «Ковчега») в свою антологию «Поэзия революционной Москвы» (Берлин, 1921), а в программной статье «О некоторых признаках расцвета российской поэзии»[1452], отметив мужественность как один из признаков русской поэзии эпохи катастроф, назвал в качестве высших достижений русской поэзии, в частности, и то, что осуждал еще в 1918-м, — «Двенадцать» Блока и «Сумерки свободы» Мандельштама. В статье Эренбурга, стилизованной под обзор новой русской поэзии вымышленного французского критика Жана Сало[1453], стихи Мандельштама рассматривались в контексте устойчивого противопоставления поэзии («европейскость» и «мертвечину» Петрограда подчеркивают, по мысли Эренбурга, сборники издательства «Петрополис», создающие впечатление, что войны и революции не было):
«Если Мандельштам жил бы во Франции, он был бы комичным эпигоном (pompier), вся эта мифология, географическая звукопись и пр. нам (т. е. французам) давно ничего не говорят. Но к его работе в России я отношусь с величайшим уважением. Ваш поэтический язык еще настолько девственен, несделан (как я вам завидую!), рыхл, что упругая, конструктивная поэзия Мандельштама (при всей ее археологичности) — явление положительное».
В статье Эренбурга «Русская литература в 1922 году», напечатанной по-французски, содержится то же противопоставление поэзии Москвы и Петрограда; среди питерских стихотворцев, пишет Эренбург, «всего лишь два настоящих поэта — Анна Ахматова (Anno Domini, 1921) и Мандельштам (Tristia)»[1454]. В рецензии на «Tristia» (Берлин, 1922) Эренбург отметил своевременную мужественность стихов Мандельштама в эпоху революции и их неизменную патетичность («Мандельштам патетичен всегда, везде, это не ходули, но рост, но манера, но голос»). Важным в устах именно Эренбурга было осознание автора «Tristia» «одним из немногих строителей» — в уже «великих „Сумерках свободы“» он углядел столь ценимую «современность», но вне «юродствующих восторгов и кликушеских причитаний», на которые еще недавно и был так падок сам, полагая их знаком нового искусства: «Пусть это не постройки заново, а лишь ремонт старых ямбов (наивное и постепенно уходящее предпочтение внешне новых форм), но никто лучше его не знает тайны цемента, скрепляющего неповоротливые стопы»[1455]. Эренбург связывает переход от «Камня» к новой книге со всем, что испытал Мандельштам в последние годы:
«Блуждая по темной России — от Киева до Тифлиса, от Петербурга до Феодосии, испытав десятки мобилизаций и расстрелов, ожидая смерти в закроме контрразведки — он заболел человеческой любовью, причастился очищающей и освобождающей потери»[1456].
Рассуждая в другой статье о конструктивизме в современном искусстве, Эренбург заметил, что часто он выявляется в творчестве поэтов, внешне якобы стоящих в стороне от так называемого «нового искусства», но «живых и поэтому не могущих отойти от современных орудий поэтического производства, как например Мандельштам и Цветаева»[1457]. В написанную еще в России книгу «Портреты русских поэтов» (Берлин, 1922) вошел и «портрет» Мандельштама, «в котором все цельно и гармонично», но построено на последовательном контрасте «„незыблемости“ стихов „Камня“, давящих грузом германского ума, и суетливости, даже легкомысленности их автора». Говоря о революции, Эренбург написал о прозрении поэта:
«<…> бедный Мандельштам, который никогда не пьет сырой воды, и, проходя мимо участка комиссариата, переходит на другую сторону, — один понял пафос событий. Мужи голосили, а маленький хлопотун петербургских и других кофеен, постигнув масштаба происходящего, величие истории, творимой после Баха и готики, прославил безумие современности: „ну что ж, попробуем огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля“».
Этот прием, связанный и с пониманием стиха, и со склонностью подмечать смешное, неизменно присутствовал в устных рассказах Эренбурга о Мандельштаме (как поведал известный летчик Б. Г. Чухновский, в Париже в 1930 году Эренбург настолько точно описал внешность, поведение, повадки Мандельштама, что, случайно увидев в Сухуми незнакомого ему прежде поэта, он его сразу опознал[1458]). Эти, подчас смешные, рассказы не были ироничными; как вспоминала Я. Соммер: «Эренбург мог говорить и даже писать о долгах Мандельштама, но при этом он горячо любил О. Э.»[1459] Такова и глава о Мандельштаме в мемуарах «Люди, годы, жизнь», породившая впоследствии клише «эренбурговский Мандельштам»[1460]. С 1920 года символика «Сумерек свободы» остается для Эренбурга знаковой (она употребляется в его текстах, заполняющих диапазон от провокативного в 1921-м до едва ли не демагогического в 1965-м). В романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито» (1921) образы «сумерек свободы», «поворота руля», «корабля, идущего на дно» существенны в трех главах (в 23-й — когда герои оказываются в Петрограде, на лекции в Тенишевском училище (!), где слышны лозунги «Уберите свободу, она тяжелее всякого ярма!», и в последующем утверждении «великого провокатора» Хуренито: «Наступают как будто полные сумерки свободы»; в 25-й, с подзаголовком «Спор о свободе в ВЧК», — где Хуренито, обсуждая лозунг «РСФСР — подлинное царство свободы» и признав, что за год революции большевики «вышибли из голов <…> само понятие свободы», заметил: «Но мне очень обидно видеть, что в безумном повороте корабля повинен не руль, а волны»; и в 27-й главе, где герой по имени Эренбург в кабинете Ленина представляет себе всю угрюмую Россию «диким кораблем, отчалившим в ночь»[1461]).