Вонгозеро. Живые люди - Яна Михайловна Вагнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Рыбки хочешь? – услышала я собственный шёпот, искажённый, свистящий. – Пойди, налови себе сам.
Сидящая напротив девочка неожиданно громко засмеялась, протянула пухлую короткопалую ладошку и запустила ее на дно собственной тарелки, неловко сгребая в горсть разварившуюся рыбную кашицу, а потом с размаху – её круглое некрасивое личико даже слегка исказилось от этого приятного усилия – шлёпнула полной супа маленькой пятерней вниз, забрызгивая подушку, на которой сидела, и наш с Серёжей спальный мешок, и матрас под ним. Я наклонилась к ней и взяла её на руки. Она не удивилась и только послушно поджала короткие ножки, пока я вытаскивала её из-за стола, пока несла её, неожиданно тяжёлую и очень горячую, какими бывают только маленькие дети, щенки и котята; её мягкие спутанные после сна волосы щекотали мне подбородок.
– Крутой. Уокер. – просипела я почти уже беззвучно, задыхаясь, усаживая девочку на колени к её остолбеневшей матери.
– Чак. Норрис.
И вернулась к кровати, и сдёрнула смятую, ещё тёплую свою перепачканную подушку. И швырнула её прямо на стол, в уютно составленные тарелки и чашки. Посуда с мелодичным звоном посыпалась на пол, а я обернулась к мальчику, сидевшему на второй подушке. Он поднял на меня круглые, потемневшие от страха, совершенно Серёжины глаза, и взгляд этот остановил меня и отбросил назад, к двери. Уже хватаясь за ручку, я услышала, как запертый в лёгких воздух наконец со свистом вырывается наружу через сдавленное горло, как Пёс с негромким, сосредоточенным чавканьем слизывает с пола прилипшие к доскам кусочки рыбы.
Я выбежала, не оборачиваясь, в белесый морозный день, оставив дверь распахнутой настежь, в три прыжка добралась до края кособоких дощатых мостков и бросилась вниз, к озеру, провалившись в снег по колено, и побежала – зигзагами, как бессмысленный испуганный заяц, со стучащим в ушах сердцем, ослепленная яростью и страхом одновременно. Я бежала и бежала, долго, захлебываясь ледяным встречным ветром, и даже, кажется, кричала – громко, раздельно, не-на-ви-жу, не-на-ви-жу! – и отрывистые эти выкрики, едва сорвавшись с губ, седлали волны обжигающего холодного воздуха и уносились обратно, к оставшейся позади скособоченной мерзкой конуре; я бежала и кричала, чувствуя, как вместе с криком распрямляется у меня внутри какая-то заржавевшая, закисшая пружина, и освободительные, жаркие слёзы разлетаются в стороны и падают вниз, даже не касаясь щёк.
А потом я запуталась в высоченных, стеклянных от мороза черных сорняках, растущих густо, как зубья гигантской расчески, и упала на колени, набрав полные рукава снега. И подняла глаза. Я увидела аккуратные желтые брёвна огромного сруба, вытоптанную площадку с глубокими следами от снегохода и второй сруб-близнец, стоящий чуть поодаль; кромку тихого заснеженного леса и узкую, змеящуюся между деревьями дорогу, перегороженную спящей заиндевевшей «шишигой». Кричать расхотелось. Наш маленький остров с этого места был едва различим; на таком расстоянии можно было разглядеть разве что дым, поднимающийся из печной трубы. Я осторожно поднялась на ноги, отряхнулась и пошла вперёд, направляясь к крыльцу ближайшей избы, повторяя про себя – они не видят меня. Не знают, что я здесь. Они ни за что меня здесь не найдут.
Поднявшись на крыльцо, я взялась за ручку двери, ведущей на холодную остекленную веранду, и дёрнула. Дверь не поддалась. Сквозь покрытое инеем мутноватое стекло я увидела внутри, на веранде, составленные штабелем скамейки и столы, вероятно, убранные на зиму, и еще одну, утепленную дверь, тоже плотно закрытую. Тогда я спустилась с крыльца и пошла кругом, ко второму срубу. Сугробы вокруг были гораздо выше, и вела к нему узкая, едва протоптанная тропинка, которую уже успело присыпать недавним снегопадом. Чтобы взойти на крыльцо, мне пришлось раскидать ногами заваливший ступени снег. О том, что эта вторая дверь тоже окажется заперта, можно было догадаться еще с тропинки, но я всё-таки подёргала холодную железную ручку, чтобы убедиться в этом окончательно. Мне нужно было спрятаться здесь. По какой-то причине мне обязательно нужно было спрятаться – не потому, что они непременно стали бы искать меня, нет. Мне просто нужно было место, чтобы сесть на пол и закрыть глаза, не чувствуя на себе посторонних взглядов, не слыша чужих голосов. Место, где я могла бы побыть наедине с собой, в самом деле – наедине, и впервые за долгие месяцы расслышать собственные мысли. Если я хотела дожить до конца этого злополучного дня, этого нельзя было делать снаружи.
Холод ещё не мучил меня, но испарина уже начала понемногу замерзать вдоль позвоночника. Мысль о том, чтобы вернуться назад, на остров, даже не пришла мне в голову. В конце концов, можно разбить стекло и открыть дверь на веранду, размышляла я спокойно, оглядываясь по сторонам, а оттуда, с веранды, просто забраться в дом через одно из внутренних окон. Мне достаточно будет форточки; если снять куртку, я наверняка пролезу. Впервые за четыре месяца я чувствовала невероятную, пьянящую свободу. Какие у них были лица, когда разлетелись эти их дурацкие тарелочки, какие ошарашенные и возмущенные у них были лица. Серёжа был бы мной очень недоволен. Подумав так, я засмеялась. В морозной гулкой тишине смех звучал жутко и неестественно.
В конце концов, я спряталась в бане – маленькой, сложенной из тонких необструганных бревен. Дверь была закрыта, но не заперта – на ней просто не было замка. Вероятно, совсем недавно баню топили, потому что внутри было гораздо теплее, чем снаружи, хотя и недостаточно тепло для того, чтобы раздеться. Не снимая куртки, я зашла в полутемную парилку, остро пахнущую свежим смолянистым деревом и березовыми листьями, села прямо на сколоченный из неплотно пригнанных досок пол, прислонилась спиной к обложенной кирпичом чугунной печке, закрыла глаза и заснула – мгновенно, чувствуя себя наконец в абсолютной безопасности.
Когда холод разбудил меня, снаружи уже стемнело. В крошечное подслеповатое окошко под потолком заглядывал краешек луны, притворившейся уличным фонарем и заливавшей моё маленькое деревянное убежище электрически ярким светом. С каждым моим выдохом в остывшем воздухе появлялось крошечное облачко пара. Я не чувствовала больше ни торжества, ни злости; это было похоже на похмелье, мучительное, полное стыда. Я швырнула им на стол подушку, перебив, наверное, половину тарелок. Я вылила суп на пол, а ещё я схватила девочку – боже мой, я на самом
