Это я тебя убила - Екатерина Звонцова

так и не научился говорить ровно. Скорее всего, он и сам знает это: продолжает о другом, снова нежно и словно бы все еще не до конца веря:

– Клио была такой… хаби, что сложно было долго злиться на нее. Приносила мне цветы из сада, рассказывала истории… пусть в основном и жуткие, о войне, не гнушалась натереть мне ноги мазью и даже их размять. А вот с Ардоном оказалось сложнее: он, заметив ее непонятные отлучки, стал ревновать, у него с этим… – Рикус встречается со мной глазами. – Неважно, просто тогда она уже, видимо, была одержима своим принцем, а тут появился еще и я. Но Ардон, думаю, быстро решил, что я ему не соперник. И правильно.

Он делает все больше пауз, кусает губы. Ступил на спорную территорию, это очевидно. Ардон привязан к Клио, похоже, чуть сильнее, чем Рикус. Нет, не так, привязан чуть в ином смысле, и боюсь, я знаю причину их с Клио сегодняшней ссоры. Наверное, как-то выплыла правда о ее детской влюбленности, той безнадежной надежде, о которой самому мне тихо, грустно рассказала Орфо, когда мы прощались. Лин… Могу себе представить, как Ардон выбит из колеи. С мертвецами, которых сердце окружает ореолом невероятности, не тягаться даже лучшим из живых.

– И вот они начали потихоньку вытаскивать меня на улицу, хотя я-то давно махнул на себя рукой. – Рикус вздыхает. – Ардон выносил меня, и мы пытались хоть что-то сделать. Всегда с подбадриваниями, всегда как ни в чем не бывало: обопрись вот на эту оградку, дойди вон до того фонтана, хорошо, тогда доползи… – Он опускает взгляд; я невольно тоже. Его ноги выглядят вполне обычными, а мышцы на руках и вовсе литые. – Они не пропускали ни дня. Возились со мной, как с младенцем: я ползал, потом пошел, потом побежал. К зиме я дрался. Даже отец тогда, кажется, не верил, что это все тот же я, а я не поверил, когда он внезапно взял и… обнял меня?

Он медлит. Улыбки нет, а интонация, правда, вопросительная. Губы снова кривятся, от чего-то среднего между болью и брезгливостью. Заканчивает Рикус глуше, точно параллельно о чем-то тоскливо размышляя:

– Интересное чувство, Эвер. Прожить десять лет, ободрать колени в мясо, обрести панический страх падений и нездоровую любовь к атлетике… и все ради одного объятия. Чтобы в следующую же минуту понять, что больше ты не хочешь видеть этого человека. Никогда.

Качаю головой. Мне одновременно и очень понятно это чувство, и… нет, мысль не оформляется во что-то цельное, зато жжется и колется раскаленным скарабеем за пазухой. У меня нет родителей, и, наверное, я слишком хотел бы однажды посмотреть им в глаза. Спросить, что случилось. Что ими двигало. Был ли у них выбор, разлучаться со мной или нет. И уже потом, может быть, навсегда вычеркнуть эту встречу из памяти.

– Я их очень люблю. – Рикус возвращает меня к реальности, прежде чем последняя мысль превратилась бы в ослепительно болезненную вспышку. Слава богам. – И я выбивался из сил, чтобы стоять рядом с Ардоном… – Снова он чуть улыбается. – Во всех смыслах, ты не представляешь, как мне хотелось быть его другом, да хоть чьим-то другом, если так подумать. Но сегодня я не смог ему помочь, чуть не погиб сам, да еще и вы столько сил…

– Не переживай, пожалуйста, вряд ли все так просто. – Решившись, тесню очередное воспоминание о его загадочной монете в тень. Для него точно не время. – Может, ты и не мог справиться. Я абсолютно уверен, что ты здоров и твоя немощь никогда не вернется, но…

– Роковые силы, коварные убийцы! – Рикус фыркает. Он, кажется, чуть повеселел. Поворот коридора он оглядывает так, будто там может кто-то таиться, кто-то кроме очередной пары целеров. – Вот только даже если так, у слабости нет оправданий, Эвер, по крайней мере у моей. – Он салютует солдатам и снова поворачивается ко мне. – Чудовища, недуги – неважно, но я…

Я должен справиться вопреки всему. Это читается в его упрямом взгляде.

– Каждый, кто говорит себе такое, рано или поздно убивает или калечит себя. Нет?

А ведь это тоже сорвалось само. Сорвалось – и пробрало новой дрожью. Кому и что я объясняю, предрекаю, ему или… Рикус уже округляет глаза, потирая шею – заползающий на нее край шрама. Видимо, что-то в моем тоне заставило его задуматься. И почувствовать второе дно.

– Ой, хаби. – И все-таки он лишь качает головой. – Ты слишком серьезен. Знаешь?

Не отвечая, просто смотрю на него. Светлый, яркий, действительно похожий на меня и – снова почти лучащийся бодростью. Нет. Я не буду с ним спорить. Я не буду рассказывать о том, как важно беречь себя и признавать свои слабости. Не буду повторять, что любящим людям куда важнее видеть его просто живым, чем безудержно, бесконечно сильным. Не буду.

С пониманием всего этого проблемы у меня самого. Да и у Орфо.

– Ладно, вот и моя дверь, доброй ночи. – Оказывается, я проводил его до гостевых покоев и сам не заметил. Он уже аккуратно поворачивает в скважине ключ.

– Доброй. – Кажется, есть еще немало, о чем я бы спросил у него… но главное так и останется замолчанным, пора вовсе вычеркивать это из разума. Куда важнее другое. – Надеюсь, ты не против был поговорить. Пусть даже о таком.

Рикус снова одаряет меня улыбкой и качает головой:

– Нет, что ты. Ты, мне кажется, заслуживаешь доверия. А я даже спать захотел…

Тут он отвлекается, чтобы зевнуть и потянуться – долго, шумно, с удовольствием. Монета, выглянувшая из-за ворота, снова сверкает, качаясь и дразня. Спроси. Спроси же про меня, давай. И я колеблюсь, в конце концов, лучший способ вычеркнуть что-то из разума – сначала как можно четче это там нарисовать. Облизываю губы, почти решаюсь, но Рикус опережает меня снова: опустившись на пятки, прячет талисман. После чего оживленно сообщает:

– У вас, кстати, много общего с ним. В лучшие его времена. Так что я… рад? Пока!

Он договаривает уже из-за закрывающейся двери. Шепотом, который можно принять и за шум прибоя. Или за ветер. Или за обман сознания. Не успев переспросить, не найдя слов, я лишь провожаю макушку Рикуса отчаянным взглядом, а когда ключ проворачивается с той стороны, покорно иду по коридору назад.

Даже боль в теле не отвлекает достаточно; приходится отбиваться от услышанных фраз раз за разом, но они упорно крутятся в голове. Задумчивые. Почти растерянные. И будто бы таящие в себе попытку ободрить. Рикус про… Ардона?