Это я тебя убила - Екатерина Звонцова

снова – унылое пожатие плечом. Рикус отворачивается, идет дальше по лестнице наверх. Едва проходит удивление, я догоняю его и делаю то, чего, кажется, никогда не делал со столь мало знакомыми людьми: касаюсь рукой острого локтя. Рикус поворачивается, удивленно прослеживает этот жест и, вскинув глаза, бросает:

– Вот, даже это можешь, хотя Орфо говорила, у тебя с этим проблемы.

– Не просто так, – слетает с губ само.

Я вспоминаю, что почувствовал, узнав о полуобмане, которым Орфо оградила меня от лишних прикосновений. Но нет. Время для откровенности, конечно, неподходящее, лучше не забываться. Благо Рикус сам качает головой.

– Знаю. И это убивает меня еще сильнее, хаби.

Хаби. Теперь так обратились и ко мне. Это что, принятие в их эфемерную семью?

Мы идем снова молча – мимо ламп, рассматривая темные тени под ногами. Я убрал руки за спину, а Рикус похрустывает кулаками; мои глаза опять режет, поэтому я даже не пытаюсь их поднять. И я почти смирился, что влез в личное, что ничего не пойму. Может, тогда поговорить с Ардоном? Могу ли я сделать ему очередное замечание насчет такта, не зная подоплеку тех его…

– Я выздоровел. Я ведь давно выздоровел! Я просто… просто растерялся!

Я упускаю миг, в который Рикуса будто прорывает, и он, запнувшись на повороте коридора, сам хватает меня за плечо. Меня пробивает дрожь, к горлу подкатывает предательская тошнота, но я справляюсь с собой, не дергаюсь, не закашливаюсь. Рикус убирает руку и внимательно смотрит в мои глаза. Похоже, наконец понимает, что мое недоумение искреннее.

– Заморыш, Эвер. – Он облизывает губы, снова криво улыбается. – Заморыш – это я, я только семь лет как хожу, представляешь? Прости… – Улыбка гаснет, Рикус пятерней отбрасывает волосы со лба. – Я… а ведь я, наверное, совсем задурил тебе голову. Почему-то был уверен, что ты успел все от кого-то услышать. Хотя, если подумать, от кого?

На это тоже ответить нечего, кроме «Все?». Просто смотрю, пробегая взглядом по его слишком большим глазам, тонкому носу, крупным зубам и шраму – странному шраму, тянущемуся от щеки, через подбородок, вдоль шеи. Рикус – целер принцессы, поэтому ни на миг у меня не возникало вопроса, где он мог получить такое увечье в таком юном возрасте; казалось, это не что иное, как боевое ранение. Но если подумать…

Рикус проводит по розоватой полоске пальцами, точно пытаясь стянуть ее широкие края. Слишком широкие, об этом я тоже задумываюсь только сейчас. Даже от удара секирой, скорее всего, осталось бы что-то поуже. И при этом потемнее.

– Правильно, правильно. – В полумраке его зубы невесело блестят, а вот глаза остаются тусклыми. – Да, Эвер. Я родился настолько слабым, что меня, по возрожденным физальским обычаям, швырнули со скалы. Ну точнее, немного не докинули, нас там было несколько, действо прервали, ну и из жалости меня подобрали на самом краю, когда лицо я уже рассек…

Это почти как очередной дурной сон; безотчетно я даже чуть отступаю, теряю дар речи на пару секунд. Рикус щурит глаза, но не похоже, что он задет этим замешательством. Возможно, быстро представил себя на моем месте и смутился.

– Не смотри так. Гирийские байки правдивы даже не на четверть, куда меньше, просто отдельные люди… – он медлит, – некоторые влиятельные люди все же не видят дурного в избавлении от слабаков. Вроде моего отца. Я родился недоношенным и сразу же, представь, с этим подарком! – Он стучит по крупным резцам. – Ему я не понравился, и вот…

– Кто подобрал тебя? – Даже звучит дико. Не верю, что произношу это вслух, и даже не пытаюсь изобразить спокойствие: внутри все перекрутило. – Он же? Одумался?

– Гринорис. – Опережая мои вопросы, Рикус добавляет теплее, мягче: – Они друзья и соратники, но его взгляды всегда были другими. В Гирии наверняка говорили о нем иначе… но он делит традиции на славные и недобрые, выкидывание младенцев относит ко вторым. И заставил отца… скажем так, смириться с наличием в довесок к нескольким здоровым сыновьям и дочерям еще меня. Был моим… кем-то вроде покровителя. Всегда.

Рикус идет дальше, опять сунув пальцы за пояс, а вот я отстал, меня словно схватили за руки мысли. Зачем-то пытаюсь вспомнить… теперь его. Гринориса. Прошлого короля Физалии, сероглазого и густоволосого. Он был венцом красоты нашего народа, но именно ему досталась война, иссекшая, обескровившая лицо. Он был поэтом – принадлежал к редкому демосу, отмеченному лирой; славился комедиями на разные сюжеты и шутливыми песнями для солдат. Когда началась война, песни пригодились, но метка замолчала навсегда. Я видел его вблизи лишь раз – он поднимался благословить корабль, где служил мой хозяин. И лучше всего я помню в Гринорисе ее – поперечную морщину на лбу, такую резкую, будто боги обвели ее углем. Как ни сложно мне теперь звать Физалию родиной, Гринориса, хотя бы за мужество, я все еще считаю своим королем и не удивляюсь тому, что услышал. Куда больше меня потрясло другое.

– То, что ты смог научиться ходить, – это…

Слова застревают в горле, продолжить не получается. Как же так? И он считает меня безупречным. Собранным. Сильным. Он даже не представляет, каким ничтожеством – то чудовищем, то руинами, то треснутой вазой – я себя ощущаю. Теперь я совсем не хочу сообщать ему: «Ты заблуждаешься». Я хочу, я должен сказать что-то более ободряющее вроде «Это удивительно, это сила воли, и никто не смеет упрекать тебя». Но я не успеваю.

– Я не сам. – Рикус медлит, чтобы я его догнал. Грустно улыбается. Догадка проста:

– Они?

Кивок, полный нежности и печали. Усталый. Скупой.

– Это было сразу после войны, Эвер, их – девятилетних Клио и Ардона – привезли успокоить сердца в наше старое поместье. Они бегали в поисках развлечений и секретов, и вот однажды – под вечер, одна – Клио забрела в темную дальнюю комнату, где отец меня держал. Так себе развлечение, но почти секрет! – Он подмигивает так же неестественно, как недавно улыбался. – Хотя я выдал себя сам, знал бы ты, какие ночные истерики с воем и плачем я устраивал, узнав, что в дом привезли чужих детей и что мой отец мил и добр с ними: разделяет завтраки и ужины, гуляет в их компании по саду, в то время как я вижу его раз в… раз в никогда, только если укушу слугу или разобью окно!

Голос Рикуса звенит, кулаки снова хрустят. Он, точно спохватившись, расправляет плечи, и я сжимаю зубы: похоже, отец – это то, о чем он