Gelato… Со вкусом шоколада - Леля Иголкина

«Когда? Откуда? Как она смогла?» — я не успел зрительно зафиксировать пощечину, зато прекрасно ощутил обжигающее касание ее руки на своей щеке.

— Все будет хорошо… — прикрыв глаза и стиснув зубы, произношу.

Еще один удар! Другая сторона. Скула, щека. Все заслужил! Поэтому не отворачиваюсь и не пытаюсь остановить хлесткий шпарящий удар. Похоже, Смирнова не станет слушать оправдания, зато физически оторвется на том, кто нагло обманул и нанес урон делу ее жизни.

Да будет так! Перетерплю. Тяжелая рука, гнев разъяренной дикой женщины-кошки, которая вкладывает всю душу в оплеухи, коими вознаграждает проглотившего язык меня.

Квакаю и мгновенно затыкаюсь, зажмуриваюсь, пряча глаза от женских пальцев, мельтешащих возле моего лица.

— Сволочь! — кричит Тосик, заканчивая ручную экзекуцию.

По ее дрожащему и неуверенному голосу я понимаю, что она страдает, переживает, и в то же время сильно негодует.

— Сдохни, мразь! — визжит и, отскочив от меня, поворачивается ко окну. — Будь ты проклят! Не-на-ви-жу!

«Мне жаль» — про себя произношу, смаргиваю несколько раз и облизываю губу, которую Смирнова порвала мне, когда прикладывала ладонь, выпячивая кольцо на среднем пальце. Обод зацепился за мякоть и, расцарапав ткани, повредил ее. Кровь чересчур соленая, металлическая, противная и отравленная херней, которую я закидывал в себя, выполняя назначения врача, попадает мне на язык, сильнее раздражая слизистую, третируя вкусовую братию.

— Я не болен…

— Убира-а-а-йся! — орет, не слыша мои потуги оправдаться.

— Я с этим разберусь.

— Обойдусь! — оборачивается и, гордо вскинув подбородок, кричит, словно находится в агонии. — Пошел к черту! Так тебе понятнее?

Вполне!

А ей, похоже, нужно время? Она должна все взвесить, обдумать, примериться к неожиданному неприятному положению. Она должна сгруппироваться и найти выход из сложившейся ситуации. Должна меня простить… Должна… Должна!

— Я помогу! — сиплю сквозь зубы. — Тосик?

— М-м-м-м! Как ты меня задрал! Я заявлю в полицию, если ты не отстанешь. Что непонятно? Ты достал меня! — сжимая руки в кулаки, дергает ногами, словно избалованный ребенок в магазине, в котором мнительная мать не соизволила купить ему игрушку. Теперь обиженный малыш вынужден кататься на общественном полу, показывая свой характер и прогибая родственницу на доброту и щедрость. — Преследуешь? Портишь жизнь? Что я тебе сделала? За что-то мстишь?

— Нет, — бухчу под нос.

— Детство закончилось, Велихов. Все уже прошло!

Она мгновенно обрывает свою речь и завороженно смотрит куда-то вдаль, через меня, поверх плеча, словно с кем-то взглядом там встречается и ищет одобрения. Повернув голову, скашиваю взгляд и точно вижу темную крупную фигуру, застывшую в проеме. А как же так? Я ведь досконально помню, как самолично закрывал дверь, а сейчас она открыта, а конфиденциальность разговора с Нией нарушена. Нас слушают и, вероятно, слушали! Другой вопрос:

«Кто и как давно?».

Зачем гадать, придумывая версии? Это ведь отец… Его коронный выход после того, как Мантуров ушел, оставив после себя разгром и бл. дский ад, настал черед того, кто догрызет нас, вырвав сердца и сжав трепыхающиеся мышцы в огромных кулаках, заливая пальцы кровью. Его Величество — непотопляемое, несгибаемое и несгораемое правосудие! Отец пришел добить нас?

Он смотрит исподлобья на меня, совсем не замечая Нию. Старший сосредоточен лишь на мне, исключительно меня Григорий Велихов испепеляет цепким и пронизывающим взглядом, неспешно препарирует, внимательно изучая внутренности и компоненты собственного старшего сынка, который, как это ни парадоксально, выступил первопричиной тому, чему отец стал единственным свидетелем.

— Добрый день! — сглотнув, он произносит, все еще пристально таращась на меня.

— Ой! — вскрикивает Туз и сразу зажимает рот.

А я давлюсь слюной, закусывая собственным языком. Все тайное рано или поздно становится явным. Об этом я ни на секунду не забывал. Не рассчитал, что все-таки придется так пошленько вскрываться. Не думал, что на четвертом десятке случайно посвящу отца в интимные подробности неприятных событий плодотворной личной жизни.

Наверное, мне уже пора. Не обернувшись, я направляюсь на выход. Нет больше желания и потребности заставлять Смирнову повторять теперь уже при очевидных свидетелях, какое я ничтожество и эгоистичная дрянь, разрушившая все, что создавалось кровью, мотивацией и потом.

Отец, как это ни странно, не останавливает меня, но почти демонстративно отходит в сторону. Вот так шарахается? Так сильно избегает? Боится подхватить заразу? Чувствует неприязнь или страх? Он, по-видимому, ипохондрик со стоическим характером?

А я теряю хватку. Все намного проще, как зазубренное лезвие бритвы Оккама. Отец стесняется меня! Он краснеет и прячет взгляд, не смотрит, но внимательно изучает свои туфли, суетится взглядом по полу, трепещет ресницами, чувствует неприятие. Он избегает меня? Желает откреститься?

— Я здоров! — зачем-то шепотом произношу, нахально обратившись к нему лицом. — Я докажу…

В ответ — лишь нехорошая, потому что злобная, надменная и издевательская, ухмылка и звенящая тишина…

Глава 26

Антония

— Как ты, цыпа? — она перебирает мои волосы, накручивает на указательный палец прядь, бережно оттягивает, как новогодний серпантин, распускает и подбивает колечко, которое держит форму и не расправляется. Я чувствую, как оно пружинит и застывает у нее в руках. — Тебе идет! — хмыкает сестра, целуя мою макушку.

— Что именно?

Хандра, сплин, пограничное состояние, упадничество, угнетение и разбитость, из-за которых я чувствую себя взмыленной клячей без настроения? Такая вот смешная биполярка, а сил, на самом деле, просто нет. Ни на что и ни для кого. Все злит, бесит, жутко раздражает и вызывает отвращение. Я отравиться, утопиться, застрелиться хочу или без страховки спрыгнуть со второго этажа, например, перемахнув через перила моего балкона.

— Длинные волосы. Мы стали забывать, какая ты, когда стягиваешь хвостики, изображая озорную Пеппи.

— А-а-а, — раззеваю рот, не скрывая раздражения.

Вот оно что! Вот, что воодушевляет сверхэмоциональную Юлу! У нашей курочки с головкой все-таки не все в порядке — стойкое бобо, без надежды на рецидив или полное выздоровление. Ну, нельзя быть такой. Это тяжкий грех, возможно, глупая наивность, непосредственность и постоянно распахнутый взгляд на безобразное живое окружение. Такой нежной и чересчур отзывчивой нельзя быть в этом мире. Подставишь пальчик — отхватят целую конечность. Возможно, даже не