Память сердца - Александр Константинович Лаптев

хорошая была дочь… пока под стол пешком ходила. А как выросла, так стала отдаляться и делаться такой же несносной, как и все остальные. Связалась с женатым евреем в два раза старше себя, а когда Иосиф потребовал прекратить это безобразие… Нет, об этом тоже лучше не думать.

Почему-то так получалось, что почти все его воспоминания были связаны или с предательством, или с какой-нибудь гнусностью, или с нестерпимой обидой, от которой внутри жжёт и всё переворачивается. Он и хотел бы вспомнить что-нибудь приятное, но всякий раз вспоминалась какая-нибудь мерзость. И что странней всего: смерть его врагов и обидчиков ничего не меняла в его воспоминаниях о них! Иуду Троцкого прикончили тринадцать лет назад, и это было огромным счастьем для Иосифа – несколько дней. Потом эмоции притупились, он уже думал об этом как о чём-то само собой разумеющемся. А вскоре всё стало по-прежнему, словно не было никакого убийства, а этот недоносок – живёхонёк! Иосиф снова и снова вспоминал все те оскорбления, который ему нанёс этот выродок. И закипала злоба, багровая пелена застила белый свет, бешено стучало сердце – словно бы иуда Троцкий сию секунду стоял перед ним во плоти и нагло издевался над ним! И так было со всеми его врагами – с Пятаковым и Рудзутаком, с Зиновьевым и Каменевым, с Будённым и Тухачевским, и даже с Лениным! Этот в конце жизни окончательно выжил из ума и едва не лишил его всех постов. А ему потом приходилось славословить этого хлюпика, клясться в верности, изображать из себя верного ленинца. И это, пожалуй, хуже всего – не сметь дать сдачи, не воздать должное тому, кто сделал тебе больно. Но он пошёл на эту страшную жертву – ради того, чтобы иметь возможность отомстить всем остальным! Борьба! Неистовство! Исступление мести! Вот цель и наслаждение, вот высшая добродетель! Всю свою жизнь он посвятил этому. Не всё удалось. Не все цели достигнуты. Не все враги повержены. И, похоже, они всё-таки добрались до него.

Иосиф крепко зажмурился и заскрежетал зубами. Ему хотелось выть и неистовствовать. Он мычал и мотал головой. В какой-то момент ему показалось, что он встаёт и решительным шагом идёт по длинному коридору, подходит к двери и вышибает её ногой, отчего та с треском падает на пол; со стула вскакивает насмерть перепуганный охранник, он пятится от Иосифа, но тот настигает его и наотмашь бьёт крепко сжатым кулаком по исказившейся физиономии, отчего с головы слетает фуражка, а сам охранник падает в угол и ударяется головой о стену. Иосиф подскакивает к нему и смачно бьёт его ногой в морду, в рожу! Так ему, так – сукиному сыну, чтобы не сидел тут в тишине и спокойствии, когда он страдает!

Если бы мысль была материальна, она испепелила бы всё вокруг. Все обитатели этого дома получили бы по заслугам, никто бы не ушёл от праведного гнева. Но вся злоба, всё неистовство, вся ненависть к окружающему миру на этот раз не вышли из неразвитого черепа с низким лбом питекантропа, весь адский огонь остался внутри породившего его мозга. Высшая сила лишила его речи и обездвижила члены. Как видно, чаша господнего терпения оказалась переполненной. И Господь сказал: довольно! Настало время держать ответ.

А может, и не было никакой чаши? И (страшно это вымолвить!) – нет никакого Господа и никто ничего не говорил, а просто иссякла жизненная сила в этом изношенном теле. И тот, кто повелевал миллионами, теперь не мог управиться со своими конечностями. И был он теперь не божеством и не гением, а тщедушным стариком с рябым лицом, с кривыми ногами и со вспученным паучьим животом. Совсем не страшный, а жалкий и отвратительный в своём бессилии и злобе.

А ведь когда-то и он был ребёнком…

О детстве у Иосифа осталась в душе какая-то муть. Он хорошо помнил мать и почти не помнил отца. То есть он помнил отца, но всякий раз отец представлялся ему пьяным и страшным, он приходил домой с налитыми кровью глазами и с кулаками набрасывался на мать, а если под руку попадал Иосиф, то доставалось и ему. Это было страшно и непонятно. И это повторялось изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Всё детство Иосифа было отравлено пьянством и драками. Маленький Иосиф мечтал только об одном: чтобы отец бросил пить. Каким-то непостижимым образом он понимал, что всё дело в пьянстве отца, и если бы тот не пил, то не было бы ни жестоких избиений, ни ежедневных скандалов, когда приходилось убегать из дома и ночевать где придётся. Но пить отец так и не бросил. Случилось другое чудо – отца убили в пьяной драке! Иосиф воспринял его смерть как благо! Как избавление от жуткого страха или даже как подарок, сделанный ему судьбой. Тогда, в одиннадцатилетнем возрасте, Иосиф получил очень важный урок, определивший всю его жизнь. Ему открылась ослепительная истина – внешне простая, но очень глубокая и верная. Смерть разрубает все узлы и разрешает все противоречия! Это есть высшая мера и окончательная справедливость. Нет ничего лучше смерти, когда нужно решить головоломную задачу или устранить кажущиеся неустранимыми противоречия! Хотя тогда он так не рассуждал. Уже гораздо позже, будучи взрослым и вновь столкнувшись с жестокой действительностью, он всё это вспомнил и по достоинству оценил! И стал решать многочисленные проблемы так, как подсказывала жизнь и чему научил его собственный горький опыт.

Но был и другой урок, вынесенный из детства. Урок этот был так же прост и очевиден. Никто никого не любит в этом мире! Никто никому не желает добра. Никто никому не помогает. Совсем наоборот: все только и думают о том, как бы нагадить ближнему, открыто радуются его неудачам, злословят и клевещут друг на друга. Кругом царит несправедливость, властвует грубая сила. И надеяться нужно только на самого себя. На свою хитрость, на стойкость, на бесстрашие и на умение идти до конца. Верить никому нельзя. И щадить никого не следует. Потому что кругом враги и предатели. Одну лишь мать он любил, только к ней хранил привязанность. Но и мать (по зрелом размышлении) не смогла защитить его ни от буйного отца, ни от соседских мальчишек, ни от жестоких учителей. А это означало, что любовь её была ущербна, что она почти ничего не стоила. Это была жалкая, ничтожная любовь, которая ни от чего не спасала и ничего не