Пролегомены российской катастрофы. Трилогия. Ч. I–II - Рудольф Георгиевич Бармин

генсек объявил о перестройке апофеозе деструкции как следствия длительного существования однопартийной системы с преемственной чередой самодуров-генсеков, использующих свою неограниченную власть для удовлетворения своих волюнтаристских амбиций. Решение злободневных экономических, политических и иных государственных задач принималось вопреки объективным потребностям государства, народного хозяйства, вопреки экономическим и общесоциологическим законам, игнорируя коллективное мнение руководителей государственного ранга. Многое в этих единоличных решениях за версту отдавало отсебятиной, но уж такова сложилась многолетняя традиция внутрипартийной подчиненности — генсек всегда прав, его мнение подлежит не обсуждению, а исполнению. С Лениным еще могли спорить его соратники по подполью, памятуя о свободе заграничных дискуссий дооктябрьского периода, но после переворота X съезд партии положил конец всяким дискуссиям, после которого авторитаризм руководителя партии стал быстро нарастать, пока в конце двадцатых годов не выродился в культ Сталина с его непререкаемым мнением. Сталинская тирания довела членов властного ареопага до положения холопов, осмеливающихся высказать свое мнение по определенному вопросу только с разрешения Хозяина.

Некоторое оживление среди властной партверхушки наметилось со смертью Сталина и разоблачением его культа на XX съезде партии, но не настолько, чтобы открыто вступать в дискуссию с ее руководителем, например, на съезде партии.

Преодолеть дистанцию, заложенную Иосифом I между генсеком и нижестоящими партийными руководителями, было равносильно свершению подвига Матросова. Поэтому господствовало молчаливое согласие с изрекающим божеством. Сталина осудили, но его дух продолжал тиранить партию. Дух раболепства продолжал сковывать уста партийцев.

Заместитель председателя Государственного комитета по науке и технике, муж дочери Косыгина Гвишиани, бывавший на заседаниях Политбюро, вспоминает: «Все трепещут и молчат, руки по швам» (Премьер известный и неизвестный. Воспоминания о А. Н. Косыгине. М.: Республика, 1997. С. 208).

Ну кто возражал Хрущеву против создания совнархозов? Против разделения партии на промышленные и сельские обкомы? Против усиления антирелигиозной кампании на рубеже пятидесятых шестидесятых годов? Против смехотворной программы КПСС, принятой на XXII съезде КПСС в 1961 году, обещавшей построить коммунистическое общество через двадцать лет? Кто возмутился в Политбюро кубинской авантюре Хрущева в октябре 1962 года, поставившей мир на грань ядерной катастрофы? Кто возмутился указаниям Хрущева расстрелять демонстрацию рабочих в Новочеркасске в июне 1962 года и пр.?

Но «яд» демократизации, заложенный XX съездом партии, все-таки исподволь подтачивал устои авторитарной системы. На уровне общественного сознания это проявлялось в рождении массы антихрущевских и антисоветских анекдотов, на высшем партийном уровне — в обретении смелости организовать антихрущевский заговор и смести его со всех постов, отправив не в Сухановку, а на пенсию. И хотя смещение Хрущева проходило под флагом борьбы с субъективизмом и волюнтаризмом, пришедшая ему на смену партийная плеяда выбраться из липких теней развенчиваемого ею хрущевского субъективизма и волюнтаризма также не смогла, ибо самая однопартийная система обрекает на воспроизводство этих методов руководства. Институт демократического централизма (принцип партийного строительства большевистской партии) с его принципом безоговорочного подчинения нижестоящей партийной инстанции вышестоящей, запрет с X съезда партии на внутрипартийные дискуссии, которые только и могут вдохнуть свежую струю в затхлый мир партийного бюрократизма, свежую мысль в ее методы управления партией и обществом, — этот институт автоматически воспроизводит дух субъективизма и волюнтаризма в методах партийного руководства партией, государством и обществом. Отсутствие внутрипартийной демократии — основа в однопартийных системах авторитарных методов управления, всякого рода культов, от жесткого культа личности до «мягкого» коллективного, когда руководитель партии вынужден в силу сложившихся обстоятельств прислушиваться или советоваться с мнением ближайшего окружения и судьбоносные решения государственного уровня принимать на основе «коллективного разума» этого ближайшего окружения. Ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году, принятие решения о проведении политики разрядки с США и заключении Хельсинкских соглашений, ввод советских войск в Афганистан были результатом прихоти не одного Брежнева, а совместного решения его и его ближайшего окружения — Суслова, Громыко, Устинова, Андропова.

Со смертью Суслова, Брежнева и вступлением на партийный престол Андропова «мягкий» авторитаризм Брежнева сменяется более жестким Андропова — но волюнтаризм не исчез ни из внутренней, ни из внешней политики.

Вся беда однопартийной коммунистической системы — в игнорировании ее руководителями объективных экономических и общесоциологических законов, абсолютизации планового начала. Систематическое игнорирование этих законов автоматически приводит к диспропорциям в экономике, к обострению противоречий в обществе и внешней политике.

Ленин правильно охарактеризовал сложившуюся в СССР общественно-экономическую формацию как госкапиталистическую. А раз капитализм, то работают законы капиталистической экономики — закон стоимости, закон спроса и предложения и пр. Поэтому и ввел нэп, чтобы выбраться из той ямы, в которую сам и завел Россию. Выбраться же можно было только с допущением элементов капитализма — свободной торговли, частных и государственно-капиталистических предприятий, которые и преобразили Россию за восемь лет, вытащив ее из ямы военного коммунизма.

При Ленине особо не афишировалось, что существующий способ производства, возникший и насаждающийся после Октябрьского переворота, — государственно-капиталистический, то есть когда все средства производства являются собственностью государства, а их коллективным собственником является партия — новый класс эксплуататоров, члены которого материальные блага черпали из государственного корыта в зависимости от места нахождения в партийной или хозяйственной иерархии.

После смерти Ленина признаться открыто его наследникам, что существующий строй — госкапиталистический, было смерти подобно. Еще бы! С 1903 года обещали социализм, а теперь признаться, что построили капитализм?! Да никогда! Социализм у нас — и баста! Да только вот парадокс — выдавая себя за марксистов, большевики капитально разошлись с основоположниками марксизма и с дооктябрьским Лениным, которые социализм определяли как общество с бестоварным производством. А у советских марксистов в экономике господствуют товар, деньги, наемный труд, зарплата и прочие атрибуты капитализма. Правда, советские политэкономы десятки лет тщились доказать, что при советском социализме деньги не деньги, товар не товар, зарплата не зарплата, а регулятором производства является не закон стоимости, а директива, план. Вот только объяснить никак не могли, почему полки магазинов и складов ломятся от залежалых товаров, почему постоянен громадный дефицит в товарах ширпотреба, почему себестоимость товаров очень высока, почему постоянно растет «незавершенка» и т. д.

Смехотворны и дефиниции экономических законов препарируемого советскими политэкономами советского социализма, которые все что-то указывают, предписывают и т. п., того и гляди — заговорят человеческим языком. Вот, например, формулировка основного экономического закона социализма: «Обеспечение благосостояния и всестороннего развития всех членов общества посредством наиболее полного удовлетворения их постоянно растущих материальных и культурных потребностей, достигаемого путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе научно-технического прогресса» (В. Ю. Катасонов, «Советская Россия». 30.01.2014). Самая километровая формулировка закона вопиет против его объективности. Объективный закон ничего не знает про субъективные желания удовлетворения каких-либо потребностей на базе чего-либо и прочей гносеологической чепухи. Что