Том 1. Российский Жилблаз - Василий Нарежный

Из разговоров незнакомца Никандр мог заметить, что он человек воспитанный и должен быть породы порядочной. Его положение было таково, что совестно расспрашивать: кто он, куда и откуда? Пред захождением солнца наш путешественник опять отправился в трактир, воротился, обремененный доспехами противу голода и жажды, и закат солнца проведен был если не весело, то по крайней мере не скучно.

Настала ночь. Никандр взял за руку своего нового незнакомца и повел в город. Когда взошли они в столовую залу, князь Гаврило, готовившийся встретить сына своего выговором за целодневную отлучку, отложил вдруг свое намерение, увидя с ним незнакомого; сын дал знать отцу, что он имеет надобность переговорить с ним наедине, отец вышел в кабинет свой, и когда Никандр рассказал ему все приключения прошедшего дня, князь Гаврило обнял его со слезами и сказал: «Бог да наградит тебя, сын, за подарок, который ты мне сделал».

Незнакомому, – которого никто даже не спросил и об имени, – приготовили постель в особой комнате, и Никандр, провожавший его, сказал: «Не нарушая благопристойности, могу спросить вас, государь мой, где имеет прибежище семейство ваше? Обстоятельства запрещают вам показываться обществу; то будьте у нас, – не лишите же удовольствия помочь ему по нашей возможности!»

Незнакомец со вздохом рассказал, что жена его с семейством живет в предместий и на самом выгоне, объясняя при том, что его зовут Фирсовым. Никандр оторопел, услыша имя мужа Катерины, сестры своей Елизаветы. Сколько ни обрадован был он сим происшествием, но старался скрыть состояния души своей. Почему, пожелав покойной ночи, пустился в свою опочивальню. Едва начала показываться утренняя заря, он был уже на ногах. Не желая делать кого-либо из слуг своих участником своего благополучия, он накинул плащ, взял кошелек с деньгами и отправился на предместье. Прошед все, он спросил у резвящихся детей на улице, где живет семья Фирсова? Они отвечали, указав на отдаленную избушку, стоящую почти в лесу, во ста саженях от деревни.

Местоположение было довольно приятное. Небольшой ручей протекал невдалеке от хижины. С одной стороны – лес, с другой – луг и пашня были настоящие сельские картины. С приятным трепетанием сердца подходил Никандр к хижине, как нечаянное явление остановило его на несколько времени. Это была деревенская девушка в сарафане, которая несла глиняный кувшин с водою от источника. Что ему мудренее показалось, – так необыкновенный убор крестьянки. Волосы ее были прибраны чище обыкновенного и свежие васильки украшали грудь ее. Никандр остановился, чтобы, дождавшись ее, узнать, точно ли эта хижина Фирсова. Когда она приближилась, он осмотрел ее внимательно, она его так же, и, наконец, оба вдруг произнесли: «Никандр!» – «Елизавета!»

– Правосудный боже! – вскричал молодой человек, – неужели это ты, бесподобная девица! и в каком положении!

Кувшин выпал из рук девушки, силы ее оставили, природа взяла верх, Елизавета, – ибо это была она, – заплакала. Никандр походил на помешанного в рассудке.

– Благодарю тебя, милосердое провидение, – сказал Никандр с восторгом, – что ты даровало мне счастие найти единственное благо дней моих! Так, Елизавета! одному всеблагому промыслу обязан я, что могу сколько-нибудь возблагодарить в лице твоем почтенному отцу твоему! Было время, что он призрел беспомощного сироту, и теперь сирота тот…

– Остановись, – прервала Елизавета, – ты будешь упрекать нас в жестокости, с каковою выгнали тебя из дому.

– Правда, – отвечал Никандр, – что тогда было поступлено со мною не слишком милостиво, – однако ж справедливо! Бог знает до чего бы довела нас молодость и сестра ее – безрассудность.

Когда первые порывы хотя и предвиденной нечаянности прошли, Никандр с краскою стыдливости объявил ей, что ему известно горькое их положение и что он взял на себя старание поправить оное. Рассказал также о вчерашнем свидании своем с г-м Фирсовым, и мало-помалу разговоры их стали дружественнее.

Вскоре показалась и Маремьяна Харитоновна с Катериною. Она никак не могла признать своего живописца, пока Елизавета не привела ей о том на память, прибавя, что он есть князь Чистяков. Тут старуха бросилась к нему на шею, обняла, как любезного сына, и сквозь слезы сказала: «Батюшка ты мой. Не попомни зла!» Никандр знал, как обойтись с нею, и чрез несколько минут водворилась приятная тишина. Он предложил завтрак на берегу ручья в тени ветвистой липы. Предложение было охотно принято, и к концу завтрака ни один посторонний не заметил бы, что все они не составляли одного семейства. Однако Никандр не мог пробыть, не видя своей мачехи; и потому спросил:

– За несколько времени, судя по стечению обстоятельств, казалось мне, что семейство ваше было более одною женщиною?

– Ах! – отвечала Маремьяна. – Это была наша Харитина, которую покойный Иван Ефремович бог весть откуда взял. Нечего таить, – она была добрая и работящая, но вот уже другая неделя, как пропала.

– Как пропала?

– Христос знает! как в воду упала!

Такая ведомость была Никандру крайне неприятна. Однако как нечего уже было делать, то он, обнадежив все семейство в неограниченной своей преданности и сколько мог успокоя оное касательно судьбы графа Фирсова, отправился в город, провожаемый благословениями. Кошелек его остался в руках изумленной Маремьяны, которая на ту пору или совсем забыла, или только казалась забывшею, что у покойного батюшки ее бывали в доме балы, феатры и маскерады.

Князь Гаврило немало подивился, когда сын подробно донес ему об утренней своей прогулке. «Друг мой, – сказал он с доверенностию. – Обстоятельства теперь наши таковы, что ты можешь думать об Елизавете, если сердце твое и до сих пор чувствует к ней одно и то же. Однако ж справедливость и благопристойность требуют, чтобы не начинать обязательств, пока не получишь соизволения от почтенного нашего друга, Афанасия Анисимовича. Я думаю, что и он спорить не станет». Никандр должен был довольствоваться распоряжением отца своего. Между тем время текло своим порядком. Он посещал деревенскую обитель своей Елизаветы, снабжал всем необходимым и, возвратясь домой, старался успокаивать графа Фирсова, извещая о состоянии его семейства. Граф, с своей стороны, был признателен, старался искренностию своею отплатить хозяевам за их добродушие, а потому и дни их текли довольно сносно. В одно время, после завтрака, князь Гаврило стороною дал знать графу, что ему непротивно было бы слышать о причинах, кои привели его в столь затруднительное положение. «Охотно исполню желание ваше, – отвечал граф, – но наперед предуведомляю, что вы ни о чем не услышите, как только о многоразличных глупостях. Впрочем, как повествование и о дурачествах людских имеет свою пользу, то на сей конец и я не скрою ни одной истины. Извольте слушать!»

Князь Гаврило и сын его придвинули поближе свои кресла, расположились, и граф Фирсов начал рассказывать следующее.

– Граф Фирсов, отец мой, был хотя не самый знатный граф в царстве русском, однако его можно было счесть довольно отличным дворянином. Особливо во всей окружности его поместьев он был самый богатый и самый чиновный дворянин, и псовая охота его была первой во всей окрестности. Он был в военной службе и признавался за отличного ратоборца; покуда не женился и служил в гвардии, то никто не связывайся с ним ни в трактирах, ни у всеобщих красавиц. Тут он не уступил бы и самому принцу; и редкий день проходил, чтобы он не увенчивался новыми лаврами. Потом женился, и пробыл он в деревне до десятилетнего моего возраста. А как война с турками возгорелась, то отец мой храбро двинулся со своею ротою, и к осени были все уже за границею. По времени открыли в нем редкие дарования и великую деятельность, и он назначен был в посольство, сколько увидите, довольно замысловатое. Однажды к главнокомандующему нашими армиями собрались генералы и знатнейшие офицеры. Это было в середине самой глубокой зимы. С удивлением заметили они, что их князь морщился, корчился, потягивался и на все вопросы приближенных отвечал одною сильною зевотою, которая над другими производила то же действие, и все, глядя на него, зевали до слез. Князь сжалился над сими зеваками и сказал голосом умирающего человека: «Господа! Я весьма нездоров! Сегодни поутру мне чрезмерно захотелось поесть свежих вишень. Чувствую, что одна ягодка меня бы исцелила; но где взять их в сей варварской земле и среди зимы?»

Он умолк. Присутствующие, подобно Гомеровым витязям, стояли молча и робко друг на друга поглядывали. Тут-то отец мой, как новый Ахиллес, выступил на середину и, вытянувшись, сказал: «Светлейший князь! Буде благоугодно вам поручить деятельности моей и неусыпному рачению сие дело, то я даю под залог мою голову, что чрез десять дней вы будете кушать во здравие самые лучшие вишни, какие только найти можно в столице!» – «Хорошо, братец, – сказал князь сквозь зубы, ибо он грыз тогда ногти, – поезжай».