Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

его краткие ночные часы уединения. Он научился даже почти не дышать, почти ничем не выказывать своих занятий, ведь никогда ещё так не страшился он быть застигнутым, да ещё самим Иоанном, часто бессонницей мучимым… Только приходилось заиметь и прятать под кафтаном тряпицу, чтоб преступно постели своей исторгнутым не запятнать. Была ведь и такая статья в монастырском уложении, и руками блудить, возбуждая разум видениями соблазнительными, было равно любому иному распутству.

Усвоив науку, перед братией Никитской обители242 он уж предстал в приличествующем образе. Государь, конечно, перемену эту заметил. Так заметил, ни слова не сказавши, что у Федьки от брови его движения свело сладко нутро.

Обитель Никитская, маленькая, красивая, уютная такая, умиротворяла Иоанна совершенно. О прошлом годе завершилось тут каменное большое строительство, и ещё одна твердыня, с государева волеизъявления, стала в ряд заслонов приволжских крепостей. Неприметный в большом миру, игумен их ко престолам никогда не рвался, а оттого и говорил прямо, мерно и добро. Так, как в бытность давнюю Максим Грек говаривал с государем обо всём, и о небесном, и о насущном. И не думал, иным подобно, на «попов» обижаться, кои в речи государевой всегда только одно означали – негодные хитрецы, себялюбивые и своекорыстные, Христом заслоняющиеся, а о Христе забывающие в погоне за спесью своей. «Попов много. Делателей мало!» – повторял государь, со всей строгостью пеняя открыто тем настоятелям, чьим небрежением и попустительством полнились обители людьми всякими, от суда либо дела должного бегущими, «покоя ради телесного, а не нищеты ради»…

Побыли они тут день, и переночевали…

Царевичей отвозили на берега под белые стены, и там, с монахами, с опричным отрядом, с дядьками их, Юрьевым и Годуновым-старшим, ловили рыбу. По мере ловли монахи сказывали множество притч и быличек, великих и малых, что поучительны для молодости всегда бывали, да и прочих развлекали.

Государь, помня непрестанно гибель в воде своего первенца, крепился, отпуская царевичей к Волге. Но не уподобляться же царю няньке, которая, волю дай, до седых мудей чад вверенных под панёвой243 будет держать.

Молодцы же опричные, как Федька видел, караульную свою службу неся, меж тем, отдыхали вовсю. Поездки эти государевы им в радость были, хоть и простая трапеза против Слободского привольного житься казалась скудноватой.

Царица Мария, во всё белое облачённая244, в окружении трёх самых ближних теремных боярынь, и трёх девок-красавиц, блистала, звезде подобно, и так же не грела никого, равнодушным взором скучающим окидывая красоту, ей чуждую. Улыбалась, правда, как подавали мёду и разные сласти, умелицами-старицами окрестными изготовляемые. Особо нравился ей мармелад яблочный… И коврижки, хоть и постные, но пышные и до того душистые, опять же, на меду с орехами, и на истёртой молодой морковке, которые ей сам государь подносил.

А после, видимый только Федькою, прижимал к губам коврижку такую, и, если б мог плакать, то солью бы окроплял милую их сладость. Как Охлябинин поминал, такие же точно подносил Иоанн в юности гостинцы своей ненаглядной отроковице Анастасии, о ней мечтая, как о жене. И пуще всех самоцветов и шелков и злата были для неё, избранницы царя русского, эти подарочки милые его…

Как двинулись к Переславлю, на подходе уж петлю дали. Долго один государь был в часовне перед Крестом245, прежде чем в тамошнюю обитель доехать. И сыновей тоже с собой взял, говорил там с ними, после отправил с охраной всех в отдых с пути, под заботу ожидающих приезда поезда царского монахов, а сам ещё остался под узорчатым шатром часовни.

Опричники, коней пастись отпустив, поодаль ожидали и тоже отдыхали под вечереющим небом…

Федька видел, как далеко сейчас Иоанн… Как ему больно и хорошо. Больно и хорошо.

Больно – и хорошо…

И небо сделалось хмурым, подуло сыростью под вечер. Все проголодались, радостно устраиваясь на ночлег под неброскими сводами Свято-Введенского246.

А наутро, пятничное, всем подали благоуханной переславской селёдки, и государь забылся, восторгаясь свежим речным-огуречным запахом поджаренного этого яства… Нечасто Федька наблюдал такое блаженство во всём существе государя своего.

Сказать честно, рыба-рипиус247, иль попросту ряпушка, была и для Федьки наслаждением. Не меньше, чем снеток, пожалуй, коего в охоточку, сушёного, иль в ушице, любил он безмерно. С удивлением узнал он со временем, что государь снетка, рыбёшку малую, сорную и пустяковую, очень обожал, в кислых капустных, густых, точно каша, щах. Их особо расписывали в подаче к столу царскому, и не гнушался пищей бедняков государь, разве что иногда, во дни праздничные, добавлялась туда, совместно с душистыми травами, осетровая икра.

Здесь, в Переславле, на другой вечер, весь свежайшим ароматом ряпушкиным речным проникнутый, лежал Федька вечером на высоте звонницы. Смотрел на землю, в даль, такую знакомую, которую не видал два года.

– Федя.

Он вздрогнул даже.

– Навести мать, недалече здесь ведь. Собирайся и езжай, а в Переславле пройдись по ярмарке, только возьми моих орликов с собою… Сеня-то твой поправился?

Точно гром грянул с ясного неба. Замер он, и не мог даже глянуть на государя.

– Поправился, вроде, – приподнялся на локте.

– Ну так езжайте.

– Государь… – и задохнулся в ужасе. И всё было в этом возгласе. " Отсылаешь, прогоняешь, не хочешь больше, с глаз долой, а там… – и из сердца вон…"

Иоанн поднял его за плечи, сильно и … смешливо.

– Что ж такое! В себе ль ты?! Мать не хочешь повидать?! Точно львам на съедение тебя отправляю. Когда ещё в этих краях-то быть случится. Федя, иль ты вовсе тут в безделье слаб разумом стал? Езжай, говорю же, на ярмарку, из казны возьми, знаешь, у кого, сколь желаешь, и вертайся, смотри, отсюдова и до Слободы в путь обратный отправимся, к Успению Пресвятыя Богородицы как раз прибудем. Ну, понял ли меня?

Кивнул Федька, благодарил. Однако подозрения его терзали немилосердно… Сабуровых вон отослал же по дальним весям, даром, что с чинами, всё едино то ссылка была, всем понятно… Стало быть, и его тоже. Убить не убивает, да, видно, и не прощает… Побыл в местах, святых для себя, и передумал всё, и – вот он, конец всему…

Лёжа в горючих слезах, в углу кельи, взывал Федька к Богу уже нешуточно. Сенька, понемногу в прежние силы приходя, по хозяйству хлопотал, помогал монастырским служкам, зашёл господина проведать, не надо ль чего, и застал его в слезах и горе. Испугался – никогда же такого не видал от него. Дерзнул расспрашивать, да только ничего внятного не услыхал, кроме как готовиться наутро до свету выезжать им к Елизарову, к отчему дому, что верстах в сорока восточнее… Тут Федька кое-как с собой справился, вышел на