Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

с тем скромно, голубым-небесно по глубокой киновари238, имена мастеров, здесь трудившихся. Федька погладил, едва касаясь, бархатистую прохладную буквенную вязь, повторяя губами: «Ларион Леонтьев, Третьяк и Фёдор Никитины, Афанасий и Дементий Исидоровы… Лета 7072 от Сотворения мира».

– Они тут в тиши благоговейной как раз труды свои праведные завершали, подписи свои на века выводили, а я, помню, по Дикому Полю тогда носился да врага себе вымаливал нечестиво – славы себе добыть весь в мечтах, – с лёгкой усмешкой он полуобернулся на Иоанна, за ним наблюдающего. – Вот и у нас, в Елизаровской Никитской, много имён так же начертано. Я всё вычитывал их, помню, как грамоте научился… И вот их будут помнить… И правильно, так и должно! Они – высоко… высоко так! Сами аки херувимы, которых пишут в лёгких облаках…

– Памяти для себя хочешь? Или славы?

– Слава иная – что дым, скоротечна. А иная память забвения хуже – долга, да бесславна, – в задумчивости за Иоанном следуя обратно, Федька знал, что государь его вполне слышит, хоть и занят будто бы своими думами, и на горчинку мягкого голоса философа своего не обращает внимания…

Тут кто-то с лесов, сверху заприметил в чёрное облачённую фигуру государя. Случился лёгкий переполох, в спешке перед государем склониться кто-то веничек, коим оклады образные обмахивал, выронил. Стук его о пол пробудил нежное эхо. Государь махнул всем, чтоб продолжали, и двинулся далее, намереваясь ещё сегодня посетить скрипторий239 монастырский, равного коему нет, говорили, во всей Московской Руси.

Федька стал замечать, что, чем выше взлетала его душа в часы таких с Иоанном бесед, взлетала искренне, без всякой тени суетности, чем более он проникался возвышением помыслов и предметами, от мирского далёкими, и оттого счастливыми и безупречными, тем жаднее и беспощаднее после швыряло его в самое пекло… В какой-то миг точно обрывалась нить незримая, что держала его в полёте чистоты, и он падал, стремительно, нетерпеливо, бесповоротно, и почти уже… бесстыдно. Раньше и с собой наедине так не грезил он порочно, почитая это запретным и дурным всё же – о подобном вожделеть. А теперь что-то дикое вырвалось из самой его внутренней тьмы животной и восставало, по первому зову, знаку, черт едва уловимому движению Иоанна, которого он вдруг начал понимать, как никогда прежде… И себя тоже нежданно осознал.

Это случилось недавно. В тот раз, как минула полночь, отделившая от него день совершённого им убийства.

Было всем по войску объявлено о потере, и государь и вся братия молебен стояли поминальный. И он – с государем рядом, как и всегда, за плечом его левым. Черным-черно было тут, внизу, под сводом Покровского собора, и рыжие языки свечей в их руках мрака не разгоняли, слепили только… Должно быть, тень Сабурова всё ещё была здесь, на его привычном месте, среди его товарищей. Федька даже оглянулся, ища одинокой, плывущей сама по себе в густом, горчащем, как гречишный мёд, тёмном воздухе, свечи… От мерного распева стогласого, и низко гудящего панихиду голоса архидиакона, слова которого он повторял, от афонского ладана и угольного дымного привкуса стало кружить голову, до того было это странно и жутко – стоять свободно среди всех и с ними за душу усопшего от руки своей Бога молить. Но Иоанн, незыблемый, как чёрный утёс, блистающим взором и истовостью всею сомнений ему никаких не оставил… "Уста мои молчат, и язык не глаголет, но в сердце разгорается огонь сокрушения и снедает его, и оно призывает Тебя, Дево, гласом неизреченным!"240. И Дева знала и видела его, убийцу, и Бог тоже знал, но ничего не сделал, чтобы покарать тут же.

"Ступай к себе!" – велел Иоанн, как стали расходиться.

Федьке казалось, все уже знают, и смотрят на него не так, как обычно.

В нём совсем не было никакой боязни. Наоборот, подымало, как на крутой волне, и бросало медленно вниз, оттого захватывало дух. Это было не так, как после ночи его первой в государевых покоях, когда Грязной, хоть и не держал свечи, ославил его на весь мир… Сходно, и – сильнее. Во сто крат.

У себя он разделся донага, постоял среди полумрака, оглаживая тёплое своё живое тело, мерцающее рыжеватыми мягкими отсветами таких же живых огней лампад. Представил себя мёртвым, окоченевшим, зеленовато-бледным, испускающим смертный, пока что несильный, смрад, безучастным ко всему, что проделывается по обычаю с телом при положении во гроб… Как гроб новый пахнет, представил. Как ходят все на цыпочках и шепчутся по дому, вокруг, и тихо плачет кто-то на женской половине. А после он будет лежать во гробе на столе, не шевелясь, и продолжать тлеть. И, пока безобразие не сделалось с ним, вынесут его из дома живых и зароют среди таких же, как он, мёртвых.

И как не пытался он отделить свою душу от страшного, неприятного до омерзения и чужого теперь тела, обречённого на корм могильным червям, не выходило ничего. Душа его оказывалась заколочена под сосновой крышкой, в скверне нечистой и ледяной мгле, без воздуха и звука. Там, внизу… Куда не достигали заупокойные моления о нём никакие. Потому что нет в нём раскаяния, а значит – и прощения ему нет, и ожидает его то, что сейчас видится так явственно.

Озноб сотряс его, он схватил и накинул чёрный кафтан, и пал на колени в красном углу своих сеней, и стал твердить, что не хочет так, что… искупит… попробует… постарается… очень…

– Ну что, Федюша, всем аз воздал по деяниям, токмо тебя забыл. Нехорошо…

Так молвил это государь в полуночи, что испарилось вмиг, про что молился он, ожидаючи.

– Идём…

В руке Иоанна зажата плётка-ногайка. В покое спальни его полумрак, а снаружи в приотворенное оконце тянет ночным ненастьем.

Всё время зрело чаяние того, как неминуче оставаться ему с государем один на один, да не так, как днём, и ещё отвечать за содеянное. Но теперешнее изумило, не того он ожидал.

Остановясь перед ним, Федька молчал смирно, очи – в ковёр узорчатый.

– Молодец, Федя, обо всяком деле печёшься, вникаешь, а не токмо кравческом, да том, чему сам тебя упрошу, похвально старание такое, похвально, – прищурясь, похлопывал Иоанн чёрной гибкой петлёй плети по золотой тафте халата, напахнутого поверх рубахи. – Всякого врага моего на себя принимаешь. А может, нам тебя в кизляргасы241 пожаловать? Сказывают люди знающие, должность сия ум возбуждает, а прыть излишнюю, напротив, усмиряет донельзя. М?

Федька испытал судорогу в известных местах, нутром чуя, что Иоанн иначе гнев свой всё же выразит, конечно. Глумление его бывало куда страшнее гнева, когда это было глумление