Избранное. Молодая Россия - Михаил Гершензон

Из дневника Никитенко видно, что члены кружка беспрестанно сходились и помимо пятниц и официальных торжеств, – то друг у друга, то в театре, то в знакомых семействах. Тогда в учительском кругу, к которому преимущественно принадлежали члены «пятницы», были в моде семейные танцевальные вечера – «балы» по-тогдашнему, как теперь разговорные журфиксы. Чаще всего наши приятели собирались, по-видимому, в двух домах, у двух педагогов немецкого происхождения: инспектора классов в Смольном монастыре Германа и учителя математики Буссе. Украшением этих вечеров являлись воспитанницы старших классов Смольного института; старики, то есть педагоги старшего поколения, беседовали о производствах и орденах, а молодежь танцевала, дурачилась и ухаживала – часов до пяти утра[331]. Печерин был, по-видимому, в числе самых рьяных танцоров. Особенно веселился он в последнюю зиму, проведенную им в Петербурге. В эту зиму он влюбился. Судя по намекам, это была смольнянка и звали ее Софьей; впереди мы еще не раз встретимся с нею. Я приведу сохранившиеся в рукописи стихи Печерина, в которых рисуется эта сторона его тогдашней жизни: балы у Германа и Буссе, разговоры за танцами, влюбление, случайно оброненные Софьей слова, что она хотела бы умереть (он надолго запомнит эти слова, мы это еще увидим), выпуск в Смольном монастыре, производивший сильное впечатление даже на тихого Никитенко… Все эти стихи написаны в феврале 1833 года, частью в те дни, когда Печерин уже знал о предстоящем ему вскоре отъезде за границу.

Бал

(В воспоминание 8 февраля)

Звон приятный цитры раздается,И поет незримый хор;Стройными кругами вьетсяЮношей и дев собор.

На их лицах упоенье,В каждой фибре огнь живой.Но бегут, бегут мгновенья.Время быстрое! постой!

Как в тумане, догораютСвечи все тусклей, тусклей —Свечи гаснут – звуки умолкают —И не стало радостных гостей.

Так отрадные светилаПотухают жизни сей!Пир окончен – и унылаНочь объемлет всех гостей.

Февраля 9-го

Поэтические фантазии

19 февр.

Нечто

Напрасно буду ждать отрадной встречиВ кадрили, средь гармонии живой,И долго не слыхать мне русской речиИз уст пурпурных девы молодой!

* * *

И от кого привет услышу милый?Кто спросит: «любите ли танцы вы?»Окончив бал, кому скажу унылый:«Вы едете? Все кончено, увы!»

Бал

Приехал и гляжу – дом освящен,И в окнах легкие мелькают тени;И слышу, в тесные вступая сени,И шум шагов и фортепьяна звон.

* * *

И в комнатах, как в летний полдень, ясно,И дышит все jasmin, ambré, vanille[332];Как целый мир, и стройный и прекрасный,Французский развивается кадриль.

* * *

«Здоров ли Александр Васильич? Слух идет,Что видели Ричарда вы недавно,И что одни вы хлопали исправно,А публика вся холодна, как лед?»[333]

* * *

– От чопорной трагедии французскойНе может наша публика отстать:В ней нет души и огненной, и русской,Не ей Шекспира гений понимать!

* * *

«Ах! посмотрите-ка сюда!Как гаснут свечи здесь уныло!Так жизни сей отрадные светила,Блеснув, угаснут навсегда.

* * *

«Что жизнь в сей атмосфере хладной?Как друга, я б желала смерть найти!В цветущем юности венке отрадноВ могилу свежую сойти!»

Продолжение бала

Февр. 20.

Русские романы

«А новые романы вы читали?Семейство Холмских?» – Нет! Не мог, ей-ей!И шесть частей всегда меня пугали:Прочесть печати русской шесть частей!!

* * *

Романов русских, право, я не чтец,В них жизни мощный дух не веет!Лежит, как пышно убранный мертвец,А под парчой все крошится и тлеет.

* * *

Поденщиков я этих ненавижу —Вы старый мусор свозите, друзья;Но зодчий где? к чему сей труд, не вижу,И зданий вовсе не приметил я.

* * *

Всего тут понемножку: и народность,И выписок из хроник целый ряд,И грубая речей простонародность,На жизнь и в бездны сердца мрачный взгляд.

* * *

Но где ж у вас гигантские созданьяФантазии могучей и живой?– А нам к чему? – есть летопись, преданья,И – с ног до головы готов герой.

* * *

Хотите ли увидеть исполина,Кто мощно сдвинул край родной?Смотрите: вот его кафтан, дубина!Весь как в кунсткамере! весь как живой.

Смольный монастырь

25 фев.

И так, друзья, как видно, я решилсяИзлить всю душу в звуках и стихах!О! если б весь я в звуки превратилсяИ так же, как они, исчезнул в небесах!Еще я пил из чаши полной яда!Но – Боже мой! как сладок этот яд!За миг один, за два прекрасных взгляда,Цвет жизни и всю жизнь отдать я рад!Воздушны пери предо мной мелькали;Меж них царицею она была;Мне очи голубиные сияли,Мне речь ее жемчужная текла.

* * *

Programme des examens publics a la communauté imperiale des demoiselles nobles.

Religion, Histoire, Chant d’Eglise[334].

Как много есть поэзии глубокойВ программе этой, для иных сухой!Как солнце в небесах, стоит высокоРелигия над жизнию земной.

А долу – разливаяся, бушует,Кипит клокочущий поток страстей,По воле рока буйно торжествуетСекира черни или меч царей.

Но в стройной пляске, светлою грядоюНад миром думы Вечного плывут,Играют пестрою людей толпоюИ свет в пучины вечности лиют.

И навсегда земное умолкает,И чистых ангелов воздушный стройВрата небес пред нами отверзаетПри звуках арфы, с песнью трисвятой.

Так, в общем легко и весело, катилась жизнь Печерина в Петербурге. «Мечта» не угасла в нем, но она не мучила его; она находила себе выход в стихах, в увлечении античным миром, в дружеских излияниях. Но и среди самой игры минутами, очевидно, находило на него какое-то темное облако, предчувствие своей неизбежной судьбы. Слова любимой девушки, что она хотела бы умереть молодою, поражают его, как свидетельство тайного родства ее души с его обреченной душою, и он вкладывает в ее уста – не жалобу, а трогательное раздумье о смерти[335]. Даже черный цвет ее глаз получает для него символическое значение:

Как могущественна силаЧерных глаз твоих, Адель!В них бесстрастия могилаИ блаженства колыбель.Очи, очи обольщенья,Как чудесно вы моглиДать небесное значеньеЦвету скорбному земли!Прочь с лазурными глазами,Вы, кому любовь даноПить очей в лазурной чаше,Будь лазурно небо ваше, —У меня оно черно.Вам кудрей руно златое,Други милые, – для васБлещет пламя голубоеВ паре томных нежных глаз;Пир мой блещет в черном цвете,И во сне, и наявуЯ витаю в черном цвете,Черным пламенем живу.

Как сложилась бы жизнь Печерина, если бы он навсегда остался в Петербурге? Его тогдашние друзья, жившие теми же настроениями, что он, – как Гебгардт и Лингвист, – с годами опустились и не оставили никакого следа. Много лет спустя Печерин так характеризовал эти два года своей петербургской жизни: «Я начал жизнь петербургского чиновника: усердно посещал домашние балики у чиновников-немцев, волочился за барышнями, писал кое-какие стишки и статейки в «Сыне Отечества»{599} и пр. и пр. Но – что гораздо хуже – я сделался ужасным любимцем товарища министра просвещения С. С. Уварова, вследствие каких-то переводов из греческой антологии, напечатанных в каком-то альманахе. Я начал ездить к нему на поклон, даже на дачу. Благородные внушения баронессы Розенкампф изглаживались мало-помалу. Раболепная русская натура брала свое. Я стоял на краю зияющей пропасти…»[336]

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});