Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

дальнейшем участвовал в наших походах, особенно в пабы. Увидев, как Георгий Николаевич наслаждается гостями, я начала приглашать друзей, и следующие дни мы, как он выражался, «гудели». Георгий Николаевич начал говорить о том, что ему необыкновенно нравится Лондон и он бы очень хотел переехать сюда из Германии. «Здесь есть какой-то творческий импульс, энергетика особая, писать хочется. Я такое чувствовал только в Ленинграде», – сказал он мне. Он стал живо интересоваться ценами лондонского жилья. Даже покупал газеты и рассматривал объявления, консультируясь с Арнольдом о разных районах. И попросил меня читать объявления, и, если вдруг что-то «проклюнется», немедленно сообщить ему. Но цены в Лондоне даже тогда были астрономическими.

Последующие месяцы он был очень занят, готовя к печати свой четырехтомник, а потом путешествуя с Мариной по Европе. В свой зимний приезд 1998 года, вспоминая осеннюю поездку, он много говорил о дочери. Он очень гордился ею, рассказывая, что она не только прекрасный врач, но у нее много литературных интересов, и она «…очень неплохо пишет». «Отличный товарищ в путешествиях, – хвастался папа Владимов, – ориентируется в обстановке легко, реакции быстрые. Карту дорожную хорошо читает. – И добавил, грустно усмехнувшись: – От Наташи моей, как вы себе хорошо представляете, в дороге толку не было никакого…»

Мы сходили в Национальную галерею, хотя мне уже было ясно, что исторические музеи интересовали его больше. Он спросил меня, кто мои три любимых «старых мастера», и я назвала Джотто, Тициана и Рембрандта: «Вот их и покажите», – сказал мне Георгий Николаевич. Джотто он посмотрел, как мне показалось, внимательно, но без особого интереса. Реакция на Тициана была более оживленной, он сказал что-то о красоте синей краски, но его более всего интересовали мифологические сюжеты. И когда мы дошли до «Бахуса и Ариадны», он очень оживился, увидев отрубленную голову Минотавра: «Я всегда думал: что означает этот монстр? Какое-то страшное загадочное существо, которое, значит, зачем-то создали боги?» Я сказала, что неожиданно вспомнила о Минотавре, когда видела отрывок репортажа суда над Чикатило, зверском садисте и серийном убийце детей, который, странно, как животное, мотая головой из стороны в сторону, сказал о себе: «Ошибка природы произошла». Может быть, Минотавр – первая человеческая метафора непоправимой «ошибки природы», серийный убийца, живущий в подземном, черном мире своего кровавого кошмара, из которого он не в состоянии выйти? Георгий Николаевич выслушал внимательно, кивнул и вдруг сказал: «Сталин – тоже был Минотавр».

На Рембрандта он отреагировал внезапно сильно. Мы сели перед «Пиром Валтасара», и Георгий Николаевич, когда я напомнила сюжет, как-то погрузился в себя. Он попросил меня дважды повторить древние арамейские слова, светящиеся на картине: «Мене, мене, текел, упарсин». И я помню, как привела ему всегда волновавшие меня слова из «Книги пророка Даниила»: «Текел – ты взвешен на весах и найден очень легким. Мене – исчислил Бог царство твое и положил конец ему. В ту ночь Валтасар, царь халдейский был убит», – неполно и перепутав порядок.

Глубина рембрандтовских картин и поразительные лица на портретах великого художника произвели на него сильнейшее впечатление. «Я вас понимаю», – сказал он мне и по дороге домой расспрашивал о жизни Рембрандта, решив, что хочет почитать о нем. Я пообещала, что следующий раз мы поедем в Кенвуд – дворец-музей в заповеднике посреди Лондона, где висит прекрасный автопортрет старого мастера. Я вообще заметила, что больше всего Владимова трогали в картинах лица и портреты.

На следующий день была солнечная погода, и мы на пароходике поплыли по Темзе в Гринвич. Вид Лондона и окрестностей с реки понравился Георгию Николаевичу чрезвычайно. И он пришел в полный восторг от Морской академии, напоминающей петербургское Адмиралтейство. После часового плавания мы сошли на берег, где возле пристани стоял «Катти Сарк» – корабль, перевозивший в XVIII веке чай из Индии. Музей внутри был сделан так, чтобы показать настоящую корабельную жизнь тех времен. На маленьких нарах спали «матросы», причем одеяла над ними ровно вздымались, имитируя дыхание. Георгий Николаевич попал в свою стихию. Я должна была перевести все надписи и выслушать массу объяснений об устройстве мачт, канатов и так далее. Мы провели там более двух часа, Владимов – в огромном оживлении. Наконец, с трещащей от услышанных сведений головой, мне удалось увести его из трюмов. Мы начали подъем к обсерватории, и я впервые увидела, насколько у него больное сердце. Первый его инфаркт случился еще в России после одного из обысков, проведенных КГБ. Идти на холм ему было очень тяжело, мы поминутно останавливались. Я очень волновалась и жалела, что предложила дойти до обсерватории. Но когда мы, наконец, поднялись, он, отдохнув на скамейке перед великолепной панорамой Лондона, с наслаждением рассматривал удивительной красоты старинные корабельные приборы, а потом, выйдя на улицу, долго и с удовольствием переминался с ноги на ногу по линии 1-го меридиана, разделяющего Запад и Восток.

Под конец мы все-таки съездили «на утку» к Голомштокам. Флора расстаралась и приготовила чудесные закуски, а мы привезли водку. Мужчины, впрочем, начав с аперитива, угостились виски. Все были в прекрасном настроении. Мы с Игорем вспоминали песни Галича, которого он обожал, и, порядочно выпив, они пели с Владимовым военные советские песни, а Флора мелодичным полудетским голоском дважды лихо спела под конец какую-то не вполне приличную песенку своих экспедиционных времен, начинавшуюся словами «Эх, Сюзанна!». Мы вызвали такси, и Георгий Николаевич, к удовольствию афганца-таксиста, немного понимавшего по-русски, продолжал негромко распевать всю дорогу.

Наутро Георгий Николаевич спросил меня, можно ли купить в Лондоне комнату или угол. Перед его отъездом я дала ему список, попросив, чтобы он постепенно отвечал на вопросы в нем и посылал мне в письмах.

В конце мая четырехтомник был напечатан. Георгий Николаевич позвонил и сказал, что Гольдман предложил ему оплатить билеты и визы заграничных друзей, желающих приехать на презентацию. Дело было в июне, Арнольд должен был поехать в Глазго, где он исполнял обязанности внешнего экзаменатора в университете, и отменить или передвинуть эту работу было невозможно. А я с радостью поехала, прилетев накануне грядущего события.

Утром я позвонила Георгию Николаевичу и спросила адрес, по которому состоится презентация. Он сразу пригласил меня прийти в гостиницу, сказав, что мы поедем вместе.

В его номере я впервые увидела его очень красивую дочь Марину. Сдержанная сила отца вылилась в ней в сгусток деятельной энергии, и мне было очень приятно видеть ее любовное отношение к Георгию Николаевичу и атмосферу родства, существовавшую между ними.

Вскоре пришел Борис Эрленович. Поздоровавшись, он заботливо спросил меня: «Вы