Черный ксеноархеолог - Юрий Валерьевич Максимов

Зверева? Мог ли он поступить иначе? Часть особистов на тех кораблях сдались по-настоящему. Почему он не оказался в их числе? Может быть, он решил напасть на штурмовика, чтобы искупить свою неудачу с поимкой меня? И если бы я четыре дня назад вылез из туннеля в другом доме и попал на другого особиста, Зверев не стал бы геройствовать и сейчас был бы жив?

Нет. Вспоминая, с каким мужеством он смотрел на оживающих инопланетных воинов в грузовом отсеке «Отчаянного», я понял, что Зверев бы не сдался в любом случае. Это был очень смелый мужик, который и впрямь готов был пожертвовать своей жизнью ради высоких вещей вроде интересов человечества. Семья не дождется его. Вот только нужна ли человечеству его жертва? Оно вполне бы обошлось и без нее.

Моей вины здесь нет, но все же от смерти Зверева мне было особенно погано. Я не мог прекратить думать про развилки и варианты. Он остался бы жив, если решился бы арестовать меня, пока мы летели в такси. Или даже раньше, в доме, когда раздумывал об этом. И если бы не вышел в тот день на работу. И если бы не присоединился к погоне за мной.

Как много возможностей выжить было у него, и все они прошли мимо! Но самой последней Тихон Викторович пренебрег сознательно. Он знал, что погибнет, – даже если бы уничтожил этого штурмовика, с ним бы разобрался следующий. Оперативник Зверев умер как герой, о подвиге которого никто не узнает.

Может, и к лучшему, что не узнают. Это героизм какого-то иного духа. Мой отец пожертвовал собой в попытке спасти жизни других, а Зверев пожертвовал собой в попытке лишить жизни другого. Я могу понять его поступок, могу уважать его смелость, но подражать ему не хотел бы. Хорошо, что мне выпала возможность подражать отцу!

«Не выпала. Бог послал».

Эта реплика Гемелла напомнила о том, что я не успел сделать.

– Можешь позвать кого-то для меня? – спросил я Клима.

– Кого именно?

– Священника. Скажи, что я хочу исповедоваться.

– Щас доложу. Узнаю, можно ли.

Он позвонил кому-то. Оказалось, что можно. Отец Варух пришел через полчаса, надел белую епитрахиль поверх черного подрясника, прочитал молитвы на древнем языке. Мягко попросил Клима подождать снаружи. А затем посмотрел на меня по-доброму и спросил:

– Что вы хотели бы сказать перед Господом?

Я нервно сглотнул и начал говорить.

Та исповедь – пожалуй, кульминация моего духовного пути. Но писать о ней здесь не хочу. Это все-таки слишком личное. Да и к тому же Гемелл сказал, что тайну исповеди должны хранить обе стороны, а не только священник.

Скажу лишь, что только после этого я наконец ощутил, что изменился.

К лучшему.

Гемелл радовался, как ребенок. Ну еще бы – ему все-таки удалось обратить к вере единственного человека, которому он мог проповедовать. Таким счастливым я его помню только при начале подлета к планете муаорро. Как и в тот раз, его радость отчасти передалась и мне. А может, это была наша общая радость?

В этой радости было немножко – самая капелька – того светлого и теплого ощущения присутствия Божия, которое я испытал вчера и по которому скучал.

Перелет

Я быстро поправился, но доктор Зеберг не отпускал меня из палаты до самого конца трехдневного полета, подвергая всевозможным обследованиям и анализам. Конечно, я же первый человек, вошедший внутрь работающего реактора и вернувшийся живым. Он говорил, что просто выполняет приказ, но, думаю, научный интерес у него тоже имелся. Я узнал этот характерный блеск в глазах – с таким же мои коллеги смотрели на редкий ксеноартефакт.

Меня посетил дядя Филип. Никогда не видел его таким счастливым. После него потекли вереницей остальные офицеры. Каждый раз при виде посетителя в мундире я порывался встать и слышал, что не нужно этого делать. Кто-то отдавал мне честь, кто-то трепал по плечу или жал руку, все улыбались, даже те, кто, кажется, не делал этого уже очень давно. Я словно стал талисманом команды, но от такого массового внимания чувствовал себя некомфортно.

Не пришла Ванда, и это к лучшему. Было бы неловко.

Из всех визитов мне запомнился разговор со старшим лейтенантом Грумантом. Я решил спросить об отце. После исповеди словно развязался тугой узел, затянутый внутри меня на этой теме. Теперь я мог обсуждать ее без боли.

– Вы были там, когда он это сделал, сэр?

– Так точно, – ответил офицер. – Я один из тех, кого капитан спас своей жертвой.

– Как он… выглядел?

– Спокойно. Уверенно. Как герой.

Я нахмурился. Слишком уж часто я слышал это слово об отце, и раньше оно вызывало во мне горечь и раздражение. А теперь я неожиданно понял отца, когда побывал на его месте. Идя к сердцу реактора, я ведь тоже не думал о матери или сестре, не оставил им даже краткого сообщения, как и Лире… Передо мной была цель и необходимость ее достичь. Больше ничего не существовало. Но все же я надеялся выжить, а папа точно знал, что не выживет…

Старший лейтенант Грумант продолжил:

– Раньше я только читал про героев, но тогда увидел своими глазами! Ваш отец был безупречен, Сергей. Ни тени страха или колебания. Ни одного лишнего слова или движения.

Взгляд офицера стал задумчивым.

– И вот теперь я снова спасен Светловым… – тихо произнес он. – Как будто капитан сделал это второй раз для меня через своего сына. Зачем?

Впоследствии я много думал над этим вопросом. Он позволил мне посмотреть на свою жизнь под другим углом. Прежде я жил с подспудным убеждением, что мир вращается вокруг меня. Как будто я – ключевая фигура, и все, что происходит со мной, – самое важное. И события минувшего года только подпитывали это самоощущение.

Но что, если я совершенно неверно оценил свое место в мироздании? Может быть, ключевая фигура – это как раз лейтенант Грумант, а все, что со мной происходило, было лишь ради того, чтобы сберечь его для будущего? Может быть, ему суждено стать адмиралом, который защитит человечество от Хозяев или же тех, кто их победил? Просто как вариант. И жертва моего отца, и мой поход в реактор самым главным своим смыслом имели сохранение жизни именно этого человека? Или, может быть, его дети или внуки совершат что-то великое, и все это на самом деле было ради них? А может быть, дело не в Груманте, а, например, в Климе? И моя