Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

кричали ему вслед: «Смотрите, смотрите! Вон идет Цицерон. Ему уже сообщили?» И вот опять консул использовал их. Он слабо улыбнулся и притворился, что ему наплевать, но, конечно, это было не так. Когда над вождем начинают постоянно смеяться, он теряет влияние, и это означает его конец как государственного деятеля. «Не выходи без своей брони!» — крикнул кто-то, когда Цицерон покидал здание сената, и весь зал зашелся от хохота. Вскоре после этого хозяин заперся у себя в комнате для занятий, и я не видел его несколько дней. Он проводил больше времени с моим помощником Сосифеем, чем со мной. Странно, но я ревновал.

У него была еще одна причина для грусти, о которой никто не догадывался, и он очень расстроился бы, если бы кто-нибудь догадался. В октябре его дочь должна была выйти замуж. Однажды он сказал мне, что это событие его ужасает. Не то чтобы ему не нравился жених, молодой Гай Фруги из семьи Пизонов; наоборот, Цицерон сам устроил помолвку за несколько лет до этого, чтобы обеспечить поддержку Пизонов на выборах. Просто он так любил свою маленькую Туллию, что сама мысль о расставании была ему ненавистна. Накануне свадьбы Цицерон увидел, как она пакует свои детские игрушки (согласно обычаю), на глазах у него выступили слезы, и ему пришлось выйти из комнаты. Ей было всего четырнадцать. На следующий день состоялась церемония в доме Цицерона, и мне оказали честь, пригласив принять в ней участие вместе с Квинтом, Аттиком и целой толпой Пизонов (боги, что это была за странная и мрачная толпа!). Должен признаться, что, когда мать свела Туллию вниз, всю в белом, под накидкой, с убранными волосами и в священном поясе, я сам расплакался. Я и сейчас плачу, когда вспоминаю ее детское лицо, такое торжественное, когда она произносила простую древнюю клятву, имеющую глубочайший смысл: «Куда ты, Гай, туда и я — Гайя».

Фруги надел ей на палец кольцо и нежно поцеловал ее. Мы разрезали свадебный пирог и отдали Юпитеру его долю. Потом, на свадебном завтраке, когда маленький Марк сидел на коленях у своей сестры, Цицерон предложил выпить за здоровье жениха и невесты.

— Я отдаю тебе, Фруги, самое дорогое, что у меня есть. Нигде на свете ты не найдешь женщину добрее, нежнее, вернее и храбрее, чем она…

Он не смог продолжать и сел под громкие рукоплескания.

После этого, как всегда окруженный телохранителями, Цицерон отправился в дом Фруги на Палатинском холме. Стоял холодный осенний день. На улице было не так уж много народа. Несколько человек пошли за нами. Когда мы подошли к усадьбе, Фруги уже ждал нас. Он поднял Туллию на руки и, не обращая внимания на шутливые замечания Теренции, перенес ее через порог. В последний раз я увидел большие, испуганные глаза Туллии, смотрящие на нас из дома, а затем дверь закрылась. Девочка осталась в доме, а Цицерон с Теренцией молча отправились домой, держась за руки.

Вечером того же дня, сидя за столом в комнате для занятий, Цицерон в сотый раз заговорил о том, что дом опустел.

— Ушел всего один член семьи, а мы все осиротели! Ты помнишь, Тирон, как она играла здесь, у моих ног, пока я работал? Прямо здесь, — и он постучал ногой под своим столом. — А как часто она первая слушала мои речи — бедный, ничего не понимающий ребенок. И вот все это в прошлом… Годы несутся, как листья в бурю, и с этим ничего не поделаешь.

Это были последние слова, которые хозяин сказал мне в тот вечер. Он ушел в спальню, а я, задув свечи в комнате для занятий, пожелал доброй ночи телохранителям в атриуме и с лампой удалился в свою комнатушку. Я поставил лампу около лежанки, разделся и лег, еще раз вспоминая все события минувшего дня. Постепенно я стал засыпать.

Было около полуночи, и на улице стояла глубокая тишина.

Разбудили меня удары во входную дверь. Кто-то колотил в нее руками. Я сел на кровати. По-видимому, я проспал всего несколько минут. Удары раздались снова, сопровождаемые свирепым лаем, криками и топотом бегущих ног. Я надел тунику и торопливо поднялся в атриум. Цицерон, полностью одетый, уже спускался по лестнице. Перед ним шли двое телохранителей с обнаженными мечами, а позади него — Теренция, которая куталась в шаль. Опять раздались удары; на этот раз они были сильнее и громче — по дереву били палками и ногами. В детской проснулся и заплакал маленький Марк.

— Иди и спроси, кто там, — велел мне Цицерон, — но дверь не открывай. — Затем он повернулся к одному из всадников и сказал: — Иди вместе с ним.

Я осторожно пошел по коридору. К этому времени у нас уже была сторожевая собака — крупный черно-коричневый горный пес, названный Саргоном, в честь ассирийского царя. Он лаял, рычал и отчаянно рвался на цепи. Мне даже показалось, что он вот-вот свалит стену.

— Кто там? — громко спросил я и с трудом, но все же различил имя: «Марк Лициний Красс!»

Стараясь перекричать лай собаки, я крикнул Цицерону:

— Он говорит, что он Красс!

— И это действительно он?

— Похоже на то.

Цицерон задумался. Похоже, он думал о том, что Красс с удовольствием полюбовался бы на его труп, однако было маловероятно, что человек его положения решился бы на убийство действующего консула. Цицерон распрямил плечи и поправил прическу.

— Что же, если он говорит, что он Красс, и его голос похож на голос Красса, тогда впусти его.

Я приоткрыл дверь и увидел десяток человек с фонарями. Лысая голова Красса блестела в их свете, как полная луна. Я распахнул дверь шире. Красс с неудовольствием посмотрел на беснующегося пса и проскользнул мимо него в дом. В руках у него был потертый кожаный футляр для свитков. Вошли также Квинт Аррий, его бывший претор, тенью следовавший за ним, и два молодых патриция, друзья Красса, которые только что получили места в сенате, — Клавдий Марцелл и Сципион Назика. Эти имена стояли в последнем списке сторонников Катилины. Остальные тоже попытались войти, но я велел им ждать снаружи; четырех врагов в доме вполне достаточно, решил я, и запер дверь.

— В чем дело, Красс? — спросил Цицерон, когда его старый противник вошел в атриум. — Для гостей уже поздно, для деловой встречи слишком рано.

— Добрый вечер, консул, — холодно кивнул Красс. — И тебе тоже добрый вечер, — обратился он к Теренции. — Прошу простить за беспокойство. Не хочу, чтобы ты прерывала