Избранные произведения - Пауль Хейзе

Не надо думать, однако, что в течение двадцати лет, пролегающих между опубликованием «Прометея» и возвращением поэта к широким эпическим задачам, он играл только на немом рояле. Наоборот, те короткие космические поэмы, те лирические стихотворения, те яркие прозаические произведения, которые Шпиттелеру удалось опубликовать за это время, сами по себе были достаточны, чтобы оправдать славу иного какого-нибудь писателя. Но для Шпиттелера все это были мелочи, все это было не настоящее.

В 1901 году, благодаря обстоятельствам, к стыду нашей цивилизации, ничего общего не имеющим с литературой и публикой, Шпиттелер становится наконец сравнительно обеспеченным человеком,[110] освобождается от педагогической лямки и получает возможность целиком отдаться любимой поэзии, но ему уже пятьдесят пять лет, и в первое время ему кажется, что молодые годы ушли безвозвратно.

«Если я взялся, — пишет он, — за выполнение широкого плана «Олимпийской весны», то потому, что хотел поставить памятник поэту Феликсу Тандэму (псевдоним, под которым был опубликован «Прометей») и доказать отвергнувшему его миру, что он все же был способен на многое».

Но, соприкоснувшись с миром своей необъятной эпической фантазии, Шпиттелер обрел вновь всю мощную окрыленность своего духа.

Впрочем, несмотря на признаваемые теперь всеми исключительные красоты этого блестящего красками, таящего в себе целую великую этику произведения, граничащего с другими царями поэзии, с одной стороны, Гомером и Ариосто, с другой стороны, Данте, — оно рисковало бы также остаться относительно незамеченным, если бы не довольно неожиданный в мире искусств случай.

Прославленный музыкант, величайший капельмейстер нашего времени — Феликс Вейнгартнер случайно прочитывает поэму. Он ошеломлен и влюблен. Он знакомится со всеми произведениями Шпиттелера и разражается блестящей книжкой, настоящим дифирамбом великому поэту, настоящей грозой над непониманием критиков.[111]

«С какой стати музыкант пишет о поэзии? — спросите вы. — Если происходит такой ужас, что в области литературы существует великий, которому уже шестьдесят лет, который подарил миру ряд несравненных произведений и остается неизвестным, — не удивляйтесь, если бунт происходит в соседнем царстве музыки, если оттуда указывают вам на отвергаемые вами великие ценности».

После этого голоса нельзя было молчать. Слава Шпиттелера, еще увеличенная выходом в свет теперь знаменитого романа «Имаго», стала быстро расти. Появляется ряд сочинений, посвященных поэту, о нем восторженно пишут Мейснер, Френкель, Гофман, Штегеман, Фези и другие.

Но тут новый факт наносит удар молодой славе уже старого поэта, по крайней мере, в Германии. Его изданный на трех швейцарских языках, а ранее прочитанный в торжественной форме реферат: «Наша швейцарская точка зрения»[112] — вызывает там взрыв вражды.

Этот высокий акт гражданского мужества и прекрасный документ поэтической публицистики погладил очень против шерсти империализм вообще, германский в особенности. В Германии Шпиттелер был объявлен отщепенцем, изменником. Правда, зато обратили на него внимание во Франции, и среди французов нашлись люди, для которых поэзия Шпиттелера была такой же осчастливливающей находкой, как для пишущего эти строки.

В этой статье я намеревался только, в дополнение к данным статьи доктора Койгена, дать некоторый очерк судьбы Шпиттелера. Прибавлю к этому лишь несколько общих замечаний о смысле его поэзии.

Я не совсем согласен с доктором Койгеном, когда он говорит о «безысходном пессимизме» Шпиттелера, хотя в этом утверждении он не является одиноким. Более прав Герберт Штегеман, а вместе с ним Мейснер и некоторые другие, указывающие, что сурово-пессимистическая оценка вселенной как раздавливающего, бездушного механизма, в который парадоксально брошены чувствующие организмы, побеждена у Шпиттелера красотой и любовью. Созерцание этого мира, внутренне ужасного, но внешне прекрасного, творчество новых миров, прекрасных насквозь, и в особенности подвиг героической души, преисполненной дарящей добродетелью, не могущей не любить в силу самой величественности своей, в силу широты и интенсивности своей жизни, — вот те просветы, на которые указывает Шпиттелер и при наличности которых миросозерцание не может быть названо безысходно пессимистическим, ни даже вообще пессимистическим, ибо в этом термине уже таится превосходная степень, а скорее — трагическим.

Штегеман идет дальше и утверждает, что в Шпиттелере мы имеем поэта и этика, который синтезирует индивидуализм и социализм. Этот синтез получается именно в добровольном, естественном служении общечеловеческой задаче со стороны личности, по всем инстинктам своим не могущей иначе, подобно солнцу светящей, с полной непосредственностью ненавидящей зло, являющейся альтруистической в силу одного лишь стремления быть верной себе самой, своей душе, своему внутреннему единоличному долгу. Эта идея лишь брошена Штегеманом и может быть весьма интересно разработана на примерах шпиттелеровских созданий. Штегеман полагает, что то, о чем теоретически провозвещал Ницше, то, к чему он подходил — образ сверхчеловека в его светлом ореоле свободного служения культурному росту человечества, — со всей конкретностью художественного воплощения дано нам Шпиттелером в его Прометее и Геракле, в его Аполлоне, Гермесе и Зевсе.[113]

«Для меня несомненно, — говорит тот же критик, — что Шпиттелеру суждено все более становиться средоточием интересов прикосновенных к литературе и этике кругов современного человечества».

Для меня это тоже несомненно. Много хочется, можно и должно сказать о швейцарском великане, и в свое время это будет сказано.

Луначарский А.В. Собр. соч. в 8 тт. Т. 5. М.: Худож. лит., 1965. С. 361 — 366.

Р. РОЛЛАН. ВОСПОМИНАНИЯ О КАРЛЕ ШПИТТЕЛЕРЕ И БЕСЕДЫ С НИМ

(С некоторыми сокращениями)

© Перевод Л. и А. Соболевых

Имя Карла Шпиттелера стало известным после одной его политической речи и присуждения ему Нобелевской премии. Нельзя быть уверенным, что в глазах многих людей премия эта не явилась наградой за речь. В Цюрихе в 1915 году семидесятилетний поэт публично заклеймил нарушение бельгийского нейтралитета и германскую политику. Для этого требовалось известное мужество, так как Германия была единственной страной во всей Европе, где творчество Шпиттелера было известно; к тому же немецкая Швейцария благоразумно избегала раздражать свою опасную соседку. Но мужество было в натуре Шпиттелера, как и гениальность. Одной опасностью больше или меньше — он не придавал этому значения. И, высказавшись, он перестал об этом беспокоиться.

Зато другие об этом побеспокоились. Со всех сторон полетели в его люцернский дом поздравления «союзников». Статьи и речи, депутации, восхваления, публичные чествования. На чествование в Женеве Французская академия послала нескольких своих членов. Это дало повод к забавному зрелищу, когда люди, не читавшие ни единой строки Шпиттелера, из кожи вон лезли, чтобы собрать у себя в саду букет риторических цветов…

С тех пор прошло десять лет. Лучше ли осведомлена публика о Шпиттелере? Что знают сейчас из произведений Шпиттелера во Франции? Две или три второстепенные книги: «Лейтенант Конрад», этот