ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Об одном неудачном побеге рассказал Густав Герлинг-Грудзинский. После длительной подготовки арестант ушел во время рабочего дня, не замеченный охраной. Проблуждав несколько дней в морозном лесу, он, голодный, в полубессознательном состоянии пришел в деревню, находившуюся всего километрах в пятнадцати от лагеря. Жители вернули его в лагерь. “Свобода не для нас, – всегда заканчивал он потом в бараке свой рассказ о побеге. – Мы на всю жизнь прикованы к лагерю, хоть и не носим цепей. Мы можем пробовать, блуждать, но в конце концов возвращаемся”[1402].

Лагеря, разумеется, строились с тем расчетом, чтобы бежать из них было трудно; для этого служили заграждения, колючая проволока, караульные вышки и прочесываемая граблями запретная зона. Но во многих лагерях колючая проволока была почти что и не нужна. Против беглецов работали климат – десять месяцев в году температура ниже нуля – и географический фактор, который невозможно оценить в полной мере, пока сам не побываешь на месте какого-нибудь отдаленного северного лагеря.

Например, заполярную Воркуту – город, построенный около угольных шахт Воркутлага, – с полным правом можно назвать городом практически недоступным. Туда не ведет ни одна автомобильная дорога, до города и шахт можно добраться только поездом или самолетом. Зимой всякий идущий по безлесной тундре представляет собой очень удобную мишень. Летом здесь непроходимое болото, которое просматривается не хуже, чем зимой.

В лагерях, расположенных южнее, расстояния тоже были проблемой для беглецов. Если даже зэк перелезал через “колючку” или убегал из рабочей зоны (невнимательность конвоя порой делала эту задачу не такой уж трудной), он оказывался вдалеке от дорог и населенных пунктов. Не было еды, не было укрытия, иногда негде было достать воду.

Что еще важнее, повсюду были часовые и патрули. Весь колымский регион – многие тысячи квадратных километров тайги – фактически был одним огромным лагерем, как и вся Республика Коми, немалая часть казахских степей и север Сибири. В таких местах было мало обычных деревень с обычными жителями. Одинокого человека без надлежащих документов не могли принять за кого-либо иного, кроме как за беглого заключенного, и его либо расстреливали на месте, либо избивали и возвращали в лагерь. Один заключенный решил поэтому не присоединяться к группе, готовившей побег: “Куда я пойду без документов и денег, когда кругом лагеря, посты и патрули?”[1403]

От местных жителей, не имеющих отношения к лагерям, беглому зэку, встреть он их даже, ожидать помощи было трудно. В царские времена в Сибири люди традиционно сочувствовали беглецам. На ночь крестьяне выставляли для них на завалинку хлеб и молоко. Как пелось в старинной песне каторжан,

Хлебом кормили крестьянки меня,Парни снабжали махоркой.

В сталинском СССР все было иначе. Беглого “врага народа” и уж тем более беглого уголовника-рецидивиста, скорее всего, сдали бы властям – не только потому, что люди верили или наполовину верили официальной пропаганде насчет заключенных, но и потому, что за укрывательство беглеца можно было самому получить большой срок[1404]. В параноидальной атмосфере тех лет достаточно было того, что люди испытывали общий, неспецифический страх:

Что касается местного населения, то никто спасать или прятать, как спасали и прятали беглецов из немецких концлагерей жители западных стран, не стал бы. Потому что много лет все жили в постоянном страхе и подозрительности, с часу на час ждали какую-то беду, даже друг друга боялись <…> В местности, где от мала до велика болели шпиономанией, на успех побега рассчитывать было бесполезно[1405].

Помимо идеологии и страха, действовала жадность. Справедливо или нет, многие мемуаристы высказывают мнение, что местные жители – якуты на севере, казахи на юге – зачастую рады были поймать беглеца, рассчитывая на награду. Некоторые становились профессиональными охотниками на заключенных, за которых можно было получить кило чая или мешок муки[1406]. На Колыме лагерным начальством однажды было объявлено, что за правую руку застреленного беглеца любому местному жителю заплатят 250 рублей. По другим сведениям, доказательством пресечения побега служила отрезанная голова убитого зэка. Сообщения о денежных наградах сохранились в архивах[1407]. Согласно одному документу, рыбак, опознавший в неизвестном человеке разыскиваемого заключенного, получил 250 рублей, его сын, которого он послал сообщить оперстрелку, – 150 рублей. В другом случае сцепщик поездов получил за беглеца целых 300 рублей[1408].

Пойманных наказывали чрезвычайно жестоко. Многих расстреливали на месте. Трупы беглецов служили пропагандистским целям:

Когда мы приблизились к воротам, мне на секунду показалось, что я вижу кошмарный сон: на столбе висел голый труп. Руки и ноги обмотаны проволокой, голова свисает на сторону, остекленелые глаза полуоткрыты. Над головой фанера с надписью: “Так будет с каждым, кто попробует бежать из Норильска”[1409].

Жигулин пишет, что на Колыме тела беглецов иной раз лежали у проходной много дней[1410]. Эта практик а, восходящая к Соловкам, стала к 1940‑м годам почти повсеместной[1411].

И все же зэки уходили в побег. Судя по гулаговской статистике и по недовольной переписке начальства на эту тему, сохранившейся в архивах, попыток – удачных и неудачных – было больше, чем думало большинство мемуаристов. Имеются, к примеру, приказы о наказаниях за допущенные побеги. В 1945 году после нескольких групповых побегов при этапировании заключенных из “ИТЛ строительства НКВД № 500” (строилась железная дорога в Восточной Сибири) виновные в них офицеры ВОХР были посажены под арест на пять-десять суток с удержанием 50 процентов суточной зарплаты за каждый день ареста. В других случаях после громких побегов охранников отдавали под суд, начальников лагпунктов снимали с должности[1412].

Сохранились сведения и о поощрениях охранникам, предотвратившим побег. Дежурного, который принял решительные меры после того, как группа заключенных, задушив надзирателя, попыталась бежать, наградили 300 рублями. Начальник караула и дежурный по штабу получили по 200 рублей, четыре красноармейца – по 100 рублей[1413].

Ни один лагерь не исключал побега полностью. Считалось, например, что из Соловецкого лагеря из-за отдаленности его расположения бежать невозможно. Но в мае 1925 года двум бывшим белогвардейцам – С. Мальсагову и Ю. Безсонову – удался побег из одного из материковых подразделений СЛОНа. Напав на охранников и разоружив их, они затем тридцать пять дней шли к финской границе. Оба впоследствии написали книги о своих приключениях, которые принадлежат к числу первых публикаций о Соловках на Западе[1414]. Другой известный побег с Соловков произошел в 1928‑м, когда лагерь покинуло сразу несколько заключенных. Все они впоследствии были задержаны[1415]. Два эффектных побега (тоже с Соловков) датируются 1934 годом. Первый совершило четверо “шпионов”, второй – “один шпион и двое бандитов”. Обе группы бежали на лодках, стремясь, судя по всему, добраться до Финляндии. В результате один из лагерных начальников был снят с работы, другие получили выговоры[1416].