Лев Толстой: Бегство из рая - Павел Басинский

Умный зять Толстого М.С.Сухотин, вызванный в Ясную вместе с Т.Л.Сухотиной-Толстой тревожной телеграммой Саши, попытался в своем дневнике назвать все причины болезненного состояния тещи.

„1) Любовь к Л.Н. совершенно искренняя, но отчасти патологическая, так как ее главная составная часть — это страстность, не вполне нормальная в женщине 65 лет к мужчине 81 г., страстность, которую по понятным причинам удовлетворить трудно.

2) Как результат страстности является ревность. Ревность всегда была отрицательной чертой С.А., но прежде она вызывалась всё-таки женщинами, которые как-никак, а могли же нравиться Л.Н. как мужчине, а теперь мужчиной, Чертковым. Поэтому ревность вызывает в разгоряченном мозгу С.А. самые постыдные для Л.Н. картины.

3) Оскорбленное самолюбие. Это понятно. То, что Л.Н. не желает давать читать жене как нечто вполне интимное, дается Черткову, а Ч. дает переписывать своим темным секретарям. Достоинству жены действительно нанесен удар.

4) Властолюбие. Это чувство, конечно, уязвлено Чертковым. С.А. понимает, что Ч. уже на первом плане.

5) Корыстолюбие. Всё, что писано рукой Л.Н., будет иметь, конечно, большую ценность. Эту ценность С.А. еще и преувеличивает так, что ценность этих дневников приняла в голове С.А. размеры несколько фантастические; а вдруг она или ее милый Андрюша ничем после смерти Л.Н. не попользуются.

6) Истеричность. Конечно, играет роль. Сила восприятия всех неприятностей, сила выражения своих чувств, очевидно, ненормальны, и, может быть, эта ненормальность и соприкасается с областью психопатии.

7) Страх за свою посмертную славу. А ну, как дневники Л.Н. будут когда-нибудь напечатаны и там окажется, что за С.А., которая и раньше действительно была всегда тяжелым крестом в жизни Л.Н.?“

К этим семи „пунктам“ нечего добавить. Разве что смягчить некоторые формулировки. (Единственное, чего почему-то не учитывает Сухотин и что заметил далекий от семьи Горький — общая физическая и психическая усталость С.А., прожившей почти полвека с самым сложным человеком XIX столетия и родившей ему тринадцать детей). Гораздо больше сомнений вызывает попытка Сухотина объяснить поведение Л.Н.

„Его понять труднее. Иногда он доходит до белого каления, шатается, весь бледный и дрожащий, задыхается, с дрожью в голосе говорит о том, что выкидывает она. Тогда он понятен. Но это редко. Гораздо менее он понятен, когда он терпелив, но холоден, ласков с С.А., но презрителен, любовен, но под этой любовностью чувствуется лишь одно самообладание и настойчивое исполнение толстовской этики.

Он так же точно и аккуратно утром гуляет, до завтрака занимается, после завтрака верхом ездит, перед обедом отдыхает, после обеда в шахматы играет. Всё так же он любит беззаветно Черткова и всё так же, я думаю, в глубине души презирает С.А. Когда-то он сказал дочери Маше: „Когда я слышу ее торопливую походку, приближающуюся к моему кабинету, руки у меня начинают трястись от негодования“. С годами, думаю, что негодование мало-помалу переходит в более спокойное презрение“.

Проблема была в том, что душевное состояние С.А. было у всех на виду. Толстой же в своем отношении к жене был более скрытен. О нем можно судить по его дневникам, особенно тайным, которые, как он тщетно предполагал, не прочитает его супруга.

Из этих дневников вырисовывается необыкновенной сложности картина. С одной стороны, Толстой еще до обследования С.А. крупнейшим психиатром того времени Г.И.Россолимо понимал, что его жена душевно больна. Записи об этом в его дневнике мы обнаружим задолго до того кошмара, который случился в Ясной летом-осенью 1910 года[24]. Поэтому, когда в Отрадном Л.Н. писал о „борьбе“, которую собирается вести с женой „добром, любовью“, это не было для него каким-то внутренним открытием. Это была позиция Толстого, отрицавшего возможность психиатрического лечения человека и считавшего, что бороться с недугом можно лишь „добром, любовью“.

В этом плане поразительна его реакция на посещение Ясной Поляны профессором Россолимо. Россолимо был потрясен состоянием С.А. Он сказал, что не представляет себе, каким образом Толстой может жить с этой женщиной. Его диагноз был неумолим: „Дегенеративная двойная конституция: паронойяльная и истерическая, с преобладанием первой“.

И вот, казалось бы, диагноз Россолимо должен был стать для Л.Н. подарком, если бы он, как пишет Сухотин, „презрительно“ относился к жене. Ведь это давало моральное право потребовать от старших детей изоляции С.А.

И как же относится к этому диагнозу Толстой?

„Россолимо поразительно глуп по ученому, безнадежно“, — пишет он в дневнике 20 июля. „Письмо от Россолимо, замечательно глупое о положении Софьи Андреевны“, — записывает в тайном „Дневнике для одного себя“.

Весь тайный дневник посвящен Сонечке. „Я совершенно искренне могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву (сыну. — П.Б.)“. „Несчастная, как мне не жалеть ее“. „Оказывается, она нашла и унесла мой дневник маленький. Она знает про какое-то, кому-то, о чем-то завещание — очевидно касающееся моих сочинений. Какая мука из-за денежной стоимости их — и боится, что я помешаю ее изданию. И всего боится, несчастная“. „Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же“ (запись, сделанная 27 октября, накануне ухода).

Но есть в этом тайном дневнике и другие признания. „Софья Андреевна спокойна, но так же чужда“. „Нынче с утра тяжелое чувство, недоброе к ней, к Софье Андреевне. А надо прощать и жалеть, но пока не могу“. „Ничего враждебного нет с ее стороны, но мне тяжело это притворство с обеих сторон“. И наконец: „Нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был влюблен. А не мог не жениться“.

Последняя запись как будто свидетельствует в пользу мнения Сухотина. Но даже Сухотин в дневнике пишет: „…у него, я думаю, к С.А. если не любовь, то что-то старое еще живет, какая-то смесь жалости, беспокойства и привычки. Привычки всего больше. Расспрашивал я его на днях, и он мне сказал:,Да, как это мне самому ни странно, а беспокоюсь я о ней, когда ее нет, и тоскую по ней“».

Это подтверждается записями Толстого, сделанными 29, 30 августа и 12 сентября, в дни отъездов жены из Кочетов. «Софья Андреевна уехала со слезами… Я очень, очень устал. Вечером читал. Беспокоюсь о ней» (12 сентября). «Прощалась очень трогательно, у всех прося прощение. Очень, очень мне ее любовно жалко… Ложусь спать. Написал ей письмецо» (29 августа). «Грустно без нее. Страшно за нее. Нет успокоения» (30 августа).

Только по дневникам Толстого, а никак не по свидетельствам третьих лиц мы можем судить об истинном его отношении к жене в последние месяцы их жизни. Здесь были и любовь, и привычка, и жалость к ней, и ужас перед ее поведением, и постоянное желание уйти, и понимание того, что уход станет жестоким поступком по отношению к больной жене.