Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

какой-либо дискуссии (практически обязательной в немецкой научной литературе) о легитимности сравнения двух лагерных систем. Общепринятое мнение, что любое подобное сравнение не может поколебать уникальность холокоста, стало в Германии признаком хорошего тона. В этом смысле научные дискуссии в этой стране не совсем свободны от политической установки, что имеет вполне оправданные причины, коренящиеся в уклонении Германии от признания своей вины после 1945 года. Возникает вопрос: имеют ли все еще место подобные явления в политической культуре Германии? Сравнительный анализ Байрау выгодно отличается от прочих работ тем, что он не фокусируется на самых экстремальных видах лагерей и мест массового уничтожения, а охватывает гораздо более широкую перспективу. Поступая так, он косвенным образом обращается к относительно недавней теме научных исследований, касающихся нацистских лагерей, которой немецкие ученые уделяют все больше внимания. Ключевыми терминами здесь являются «исключение» и «включение», которые затрагивают двусмысленность лагерей в Германии как инструментов установления «национального единства» (Volksgemeinschaft). Байрау рекомендует поразмыслить на эту тему и относительно СССР, что я всячески поддерживаю.

Не менее интересен его подход и к другой российской / советской лагерной системе, которая также отображает историю ГУЛАГа, – лагерям для военнопленных двух мировых войн. Нет сомнения, что первые концентрационные лагеря возникли в начале ХХ века на окраинах империй как инструмент, как сказали бы теперь, борьбы с антиправительственными силами. Более того, тот факт, что многие колониальные державы почти одновременно использовали идею сосредоточения населения, также указывает на новый тогда дискурс средств массовой информации и важность вооруженных сил как подходящей структуры для передачи актуальной международной информации. Рассуждая о британских концентрационных лагерях в Англо-бурской войне, А. Форт нисколько не грешит против истины, указывая на «фамильное сходство», узнаваемое и в эпоху ГУЛАГа. И все же следует понимать, что только расширение власти современного государства во время Первой мировой войны посредством интеграции науки, техники и идеологии позволило создать современную лагерную систему. То, что имперские власти репетировали на экспериментальных пространствах на периферии империй или, в случае России, на столь же периферийных границах государства, теперь должно было применяться в гораздо более широких масштабах в городах, и, что особенно важно, опираясь на ресурсы и ментальность современного государства [Kramer 2013: 17]. Не только ранее не вообразимая цифра в 8–9 млн военнопленных, но и обширная инфраструктура или милитаризованная межнациональная культура лагерей были исторически новыми. Помимо этого, что лагеря для военнопленных стали резервными источниками рабочей силы или центрами административного управления для отрядов принудительного труда, нередко в зонах боевых действий в прифронтовой полосе.

Количество военнопленных, оказавшихся в России, насчитывало от 1,6 до 2,3 млн солдат и офицеров вражеских армий. Исследования также указывают на 250 лагерей для военнопленных по всей стране, которые не были ликвидированы в конце войны и вскоре влились в ГУЛАГ. По некоторым оценкам, около 80 % этих пленников были направлены на принудительные работы. После 1915 года номинально свободное гражданское население тоже привлекалось к труду на линии фронта российской армии и в районах сосредоточения войск. Это означало, что одна из основных функций ГУЛАГа уже выполнялась во время Первой мировой войны. Эта кажущаяся преемственность может быть названа «ГУЛАГом до ГУЛАГа», но это определение необходимо отбросить на данном этапе [Sanborn 2005: 318]. Однако по меньшей мере было бы полезно изучить вопросы передачи информации, преемственности в организации и мобилизации во времена войны и кризиса.

Упоминание Байрау о советских лагерях для военнопленных времен Второй мировой войны полезно и для прояснения нашей точки зрения на ГУЛАГ. В годы Второй мировой войны было взято в плен около 35 млн солдат. Ни одной лагерной системе ХХ века не приходилось иметь дела с такими цифрами, к которым приближалось население лагерей для военнопленных. Попадание в плен на войне было массовым явлением невиданного масштаба, как и смерть в плену, особенно в Германии и СССР, и зависела она от того, в чей власти оказывались пленные, и от даты их пленения. Так, в немецком плену умерло почти 60 % советских пленных. В советских лагерях для военнопленных Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ при НКВД – МВД) смертность тоже приобрела массовый характер. Приблизительно треть из примерно 3,2 млн солдат и офицеров вермахта, взятых в плен, не выжила, даже притом, что рабочая сила в лагерях ГУПВИ была очень важна для Москвы. Сталин требовал, чтобы ему регулярно сообщали о состоянии здоровья пленных, оказываемой им медицинской помощи и рационе их питания. Даже притом, что ситуация с продовольствием в разоренной войной стране была, мягко выражаясь, тяжелой и в лагерях неоднократно приходилось объявлять чрезвычайное положение, узников ГУПВИ, как правило, кормили лучше, чем заключенных ГУЛАГа, а иногда даже лучше, чем гражданское население сопредельных регионов. Сталин даже был готов разрешить освобождать пленных немцев по причине плохого состояния здоровья, в пределах, совместимых с его пониманием экономической целесообразности. Таким образом, возможностей для сравнения с другими национальными лагерными системами более чем достаточно.

Статья К. Мюльхана о китайском лаогае за десятилетие до «культурной революции» демонстрирует, какой плодотворной может быть сравнительная перспектива. Немногим больше чем за десятилетие количество заключенных увеличилось десятикратно, с 5 до почти 50 млн. Только в короткий промежуток между 1959 и 1962 годами около 4 млн заключенных или были убиты, или умерли от голода, жестокого обращения и болезней. И в исследовании Мюльхана на первом месте вновь стоит вопрос, какова функция лагерей: идеологическая перековка, наказание, экономическая эксплуатация, колонизация отдаленных территорий?

Он рассуждает об этом и о выявлении контрреволюционеров на фоне все более распространявшего насилия, которое охватывало все китайское общество и было поддержано снизу мобилизацией и восторженным участием масс. Это утверждение определяет по крайней мере одно из различий, которые выявляются при сравнении со сталинизмом. Иначе дело обстоит с децентрализованной организацией или, точнее выражаясь, намеренным игнорированием центральной власти, которая в любом случае (еще) не была достаточно могущественной, чтобы осуществить свою миссию во всем Китае. Несмотря на все различия, нужно помнить, что китайское руководство безусловно зависело от советского опыта. Научные работы о ГУЛАГе были переведены на мандаринское наречие китайского языка и изучались в Политбюро. Консультировались также у советских специалистов. Этот пример переноса межнационального знания поразителен, в особенности потому, что китайская сторона активно вносила коррективы, по крайней мере в вопросах управления. Необходимость в экспертизе возникла также, когда в советском руководстве раздались первые голоса, критикующие ГУЛАГ. Северокорейский случай, описанный Сонгмин Чо, обнаруживает сходные совпадения и влияния.

Даже сравнительный подход не дает исчерпывающих ответов на вопрос, чем же был ГУЛАГ. Тем не менее он позволяет сделать важные выводы об историческом месте этого института, шлифуя наше понимание контекстов и