Наполеон Бонапарт - Альберт Манфред

Тем не менее появление Убри было воспринято в Париже как многообещающее начало. Предложение русского правительства вести общие тройственные переговоры — Россия, Англия, Франция — было отклонено. Параллельно велись сепаратные переговоры с Убри, с лордом Ярмутом и Гаугвицем[836].

Весной 1806 года в Париже снова радовались солнечным лучам; они несли — на это твердо надеялись — мир. Война отодвинулась в сторону. «Moniteur» сообщал почти ежедневно о приезде дипломатов; с ними связывали надежды на мир. Ажиотаж в финансовых кругах прекратился сам собой; начало мирных переговоров было действеннее любых административных мер. В столице, в провинции было заметно хозяйственное оживление: заключались крупные сделки, строились большие планы. Прочный, длительный славный мир стоял у порога, и люди вздыхали свободно и радостно.

Но немногие посвященные, те, кто узнавал политические новости не из газет, а из первых рук — от Талейрана или — об этом говорили шепотом — из Тюильрийского дворца, не могли разделить оптимистической уверенности, овладевшей страной.

Переговоры подвигались туго. Ни одна из сторон не считала себя побежденной, а со времени Амьенского мира к старым нерешенным вопросам прибавилось столько новых, рожденных наполеоновскими завоеваниями последних лет, что соглашение становилось все затруднительнее. Его можно было бы достичь, если бы кто-либо пошел на уступки. На словах все заявляли о готовности идти на уступки и жертвы, но, как только переходили к практическим делам, все начиналось сначала. Все же Убри, оказавшийся в Париже в крайне затруднительном положении, решился на свой страх и риск подписать 20 июля 1806 года совместно с генералом Кларком франко-русский мирный договор. То был компромисс. Франция признавала права России на Ионический архипелаг и обязывалась не вводить в Турцию свои войска. Она сохраняла за собой Далмацию, но обязывалась вывести войска из Северной Германии при условии вывода русских войск с Адриатики. Первая статья договора устанавливала мир между двумя державами на вечные времена[837].

В ходе переговоров с Убри многоопытный Талейран понял, что русский дипломат в какой-то мере повторяет роль Сен-Жюльена, что его полномочия ограниченны; он передоверил поэтому завершение переговоров Кларку. Характер переговоров отразился в какой-то степени и на самом документе. Однако при известных недостатках в целом договор 20 июля был вполне приемлем; жизненные интересы ни одной из сторон не были ущемлены; самое же главное его значение было в том, что он прекращал войну между державами и устанавливал между ними мир.

Но к тому времени, когда договор Убри — Кларк поступил к Александру на ратификацию, царь зашел уже далеко по пути формирования новой антифранцузской коалиции. Секретными декларациями 1 и 24 июля 1806 года Пруссия и Россия договаривались о войне против Франции[838]. Все же Александр I в 4 августе 1806 года собрал закрытое совещание Государственного совета по вопросу о ратификации договора 20 июля 1806 года с Францией. М. И. Кутузов, А. Б. Куракин, Н. П. Румянцев высказались в пользу утверждения договора; они считали, что он дает возможность с честью и без ущерба избавиться от новой войны. Но Будберг и другие министры из ближайшего окружения царя, знавшие о его воинственных настроениях и приспосабливавшиеся к ним, высказались против ратификации договора[839]. Собственно, июльские соглашения с прусским королем делали ненужным договор с Францией. Александр решился на войну. Убри стал русским Сен-Жюльеном; его образ действий был осужден.

Наполеон придавал заключенному с Россией договору огромное значение; он ждал лишь ратификации договора царем, чтобы вернуть всю армию во Францию; соответствующие распоряжения были уже отданы Бертье. До последнего момента он был уверен, что договор будет ратифицирован: в письме к Жозефу 27 августа 1806 года он пишет, что «хотели породить сомнения в его ратификации», но этому не следует верить[840]. Но 3 сентября он узнал об отказе царя утвердить договор и сразу же задержал приказ о возвращении армии[841].

Колеблющаяся, трусливая, двурушническая политика прусских Гогенцоллернов оставалась главным источником дипломатических затруднений. Король Фридрих-Вильгельм пытался выдать свою нерешительность за высшую государственную мудрость, а двоедушие — за тонкость дипломатического искусства. 26 февраля после двухмесячных колебаний, отказов и согласий, после бесконечных «да» и «нет» Фридрих-Вильгельм наконец ратифицировал договор, подписанный Гаугвицем в Вене. Пруссия официально стала союзницей Франции: она возьмет из французских рук принадлежавший Англии Ганновер и закроет все свои порты для Англии[842]. Однако в тот же самый день, когда подпись прусского короля украсила текст союзного договора с Францией, Фридрих-Вильгельм послал царю Александру письмо, в котором снова клялся в верности.

Это было продолжение прежней двойной игры. В начале апреля Пруссия официально объявила все морские порты закрытыми для англичан; Англия ответила на это 21–23 апреля объявлением войны на море Пруссии. Казалось бы, Пруссия Гогенцоллернов стала союзницей Франции Бонапарта. Но в Париже этому не верили; там имели веские основания считать, что Пруссия, заключив союзный договор с Францией, одновременно вступила в тайный союз с Россией; так оно в действительности и было; секретная декларация 20 марта 1806 года устанавливала тайный союз между Гогенцоллернами и Романовыми. Декларации 1 и 24 июля его закрепили.

Эти тайные козни, это непрерывное обманывание друг друга, эти взаимоисключающие секретные договоры, вечные споры о Ганновере, переходящем пока еще на словах из рук в руки, не могли продолжаться бесконечно. Наполеон понимал, что от него ждут мира, и преимущества мира перед войной были для него так же очевидны, как и для других. Но вернуться к миру в сложившихся условиях можно было только ценой крупных уступок. Десять лет назад, при заключении Кампоформийского мира, он легко шел на уступки; он понимал, что соглашение невозможно без компромиссов. Император Наполеон, хотя мир для него стал еще более настоятельной необходимостью, уже не желал идти на значительные уступки — он их считал «несовместимыми с честью короны». Эти искусственно созданные фетиши застилали ему глаза; он произносил эти пустые фразы, лишенные реального содержания, и никто не смел ему возражать. Один лишь Талейран с обычной невозмутимостью спокойно доказывал необходимость уступок[843]. Со времени своего письма к Наполеону 17 октября 1805 года Талейран продолжал настаивать на необходимости крупных уступок: отказа от итальянской короны, провозглашения независимости Венеции и т. п. Его позиция была бы еще сильнее, если бы он не настаивал прежде всего на уступках в пользу Австрии. Его давил груз политических концепций XVIII века, и он не мог его преодолеть. Наполеон отвергал все советы умеренности. В разгар ответственных дипломатических переговоров он объявлял об установлении монархии в Голландии с династией Бонапартов на троне. Это значило дразнить британского льва. 15 августа 1806 года, в день рождения Наполеона, во Франции и во всех завоеванных землях были устроены грандиозные празднества в честь «великой империи». «Но где же проходят ее границы?» — с тревогой' спрашивали во всех европейских столицах. Возможно ли было, поднимая одной рукой меч, протягивать другую для мирного рукопожатия?