Война. 1941—1945 - Илья Эренбург

Словаки любят искусство. Наряды крестьян поражают своей красочностью; в каждом селе свой наряд, свои чепчики, свои жилеты, свои фартуки. В Важеце парни после свадьбы снимают с шляп петушиные перья, а в Детве они расстаются с черными, шелком вышитыми «фертушками» (фартуками). Дух вкрадчивого и пышного барокко сочетается с древним народным орнаментом. Хаты покрыты сложными узорами. На стенах яркие тарелки. Печи расписаны. Даже на могильных крестах можно увидеть розаны и птиц.

Я был в селе Ясенова, в хате, где родился один из крупнейших писателей Словакии, Мартин Кукучин (его называли «словацким Гоголем»). Как и в других хатах, большая печь, покрытая росписью, тарелки на стенах, горы подушек. Вся словацкая интеллигенция вышла из таких деревень, где чепчики молодух, гуси и белобрысая детвора.

Трудно рассказать, как любят словаки Россию. В Святом Мартине на могильных плитах русские надписи: знак верности старшей сестре. Первые просветители (их звали «будители») шли на каторгу из-за томика Пушкина. Почти в каждом словацком городке можно увидеть улицу Гоголя или улицу Толстого. Когда Чехословакия стала независимой, в словацких школах начали изучать русский язык, переводили советских авторов, увлекались Маяковским и Шостаковичем. В 1936 году я был в Трепчанской Теплице на съезде словацких писателей: были там писатели разных толков, один был католическим монахом; все они восторженно приветствовали Советскую Россию.

Немцы захватили Словакию в дни европейского затемнения. Людоед тогда только садился за стол: на закуску мюнхенцы поднесли ему Чехословакию. Немцы нашли несколько изменников в Братиславе. Кучка благочестивых нечестивцев, во главе с Тисо, прежде живших на пенго Хорти и на злоты Пилсудского, прельстились германскими марками; эти господа начали кропить святой водой последователей бога Вотана. Я знавал одного из предателей, Тидо Гашпара. Он был неизвестным писателем и известным пьяницей. Однажды он выставил свою кандидатуру в парламент; вся Братислава потешалась: «Забулдыга Тидо занялся политикой». А «кандидат» заказал цыганам, музыкантам «Астории», песенку «Голосуйте за Тидо». Но и песенка не помогла: за Тидо голосовали только официанты «Астории», соблазненные чаевыми. И вот такого Тидо разыскали и сделали «министром пропаганды»! Впрочем, не на пропаганде держалась власть немцев, а на автоматах.

Гитлер осмелился послать словаков на Кубань — против русских. Эта глупая затея оказалась полезной при создании в СССР Чехословацкой воинской части: словаки перешли на сторону Красной Армии.

В горах Словакии росли партизанские отряды. Появились подпольные газеты. Была установлена связь с правительством Чехословацкой республики. Было много пороха. Историк расскажет, откуда взялась искра: в конце августа Словакия восстала. Регулярные словацкие части перешли на сторону партизан. Была образована Словенска Народна Рада, которая на территории, освобожденной повстанцами, представляет правительство Республики. Из «протектората» пробрались чехи, чтобы сражаться в словацких отрядах. В Словакии было много французов: военнопленных и рабочих, привезенных немцами из Франции. Повсеместно французы примкнули к повстанцам. При боях за Дубницу, где находятся военные заводы, словаки и французы перебили немцев.

Большие бои: в одном только районе повстанцы уничтожили 23 немецких танка. Города Жилина и Кежмарок переходят из рук в руки. Немцы пытались сжать словацкие отряды в районе Прешова; они наступали с севера и с юга; но немецкая колонна, продвигавшаяся от Кошиц, была разгромлена повстанцами. Начались уличные бои в Братиславе.

Немцы верны себе. Они мстят женщинам и детям. Они жгут села с людьми. Они пытают ребятишек и убивают старух. День и ночь немецкие бомбардировщики бомбят города Словакии. Особенно пострадала Банска Быстрица. У немцев авиация, танки, самоходные орудия. Но Словакия держится. Что позволяет вчерашним землепашцам, учителям, шахтерам, пастухам отбивать атаки моторизованных дивизий? Мужество. Верность. И свет с востока.

Самые ожесточенные бои идут у Карпат — возле Зборова, Бардиева, Прешова. В тех местах много русских могил: память о первой мировой войне. Там русские уже били тюремщиков Словакии — немцев и мадьяр. На войне много превратностей и нелегко дается победа. Но Словакия знает: Россия идет и Россия придет.

6 сентября 1944 г.

Судьба колосьев

Осенью не позабыли вырядиться в багрянец леса, скрипят обозы, и малыши, как магическую шкатулку, раскрывают первую книгу.

Страда страны продолжается. Война избороздила и землю, и лица женщин. На границах родины Красная Армия ломает сопротивление врага. Поглядеть на бойцов у костра, на будничную Москву, на внутренние полосы газет — «Хлебозаготовки» или «Военная топография», и не сразу разгадаешь величие часа. А ведь об этой осени будут писать и писать.

Давно ли Европа томилась в преисподней? Наперекор календарю, не весною — осенью Прозерпина вышла из подземного царства. «Марсельеза» подымает седые камни Парижа. Гудят вечевые башни Бельгии. Герои маршала Тито приветствуют Красную Армию. Гроза очистила Балканы. Крестьяне Словакии и рабочие Чехии перешли в наступление. Повсюду выстрелы, слезы радости, бомбы, цветы, флаги, речи… Она жива, наша милая старая Европа! Ее ждет новый большой день.

Я вспоминаю другой сентябрь. То было шесть лет назад; Европа думала откупиться, отмолчаться, сойти за мертвую. Ее государственные деятели говорили о «судьбе поколения»: слепцы прикидывались ясновидцами. Париж затемнили на один вечер; и когда снова зажгли фонари, обманутые парижане радовались: они не понимали, что впереди тьма и тьма, страшное затмение «нового порядка». Еще стояли разрушенные ныне города; еще смеялись, танцевали, учились мертвые ныне юноши. А Прозерпину выдали царю преисподней.

Я позволю себе привести здесь цитату из старой моей статьи. В ней я говорил об учителе с Урала, который, прочитав роман французского писателя Дрие ла Рошелля, возмутился и написал мне: «Спросите Дрие ла Рошелля, какой злой дух нашептывает ему разные нелепости, вроде следующей: «То, что было жизнью, не представляет абсолютно никакого интереса. Сознание больше невозможно, ибо нечего сознавать». Сообщите ему заодно, что один из людей, населяющих нашу страну, уверяет его честь, что жизнь полна абсолютного интереса и что кроме больного сознания есть еще нетронутые залежи сознания миллионов». Я показал это письмо Дрие ла Рошеллю; он прочитал и усмехнулся. Я тогда писал: «В этом письме имеется то, чем мы вправе гордиться: наша глубокая заинтересованность в судьбах всечеловеческой культуры. Скифами оказались не мы. Не мы плюем на то, что «было жизнью». Кто же пойдет отстаивать все, что было лучшего в этом мире: и Бальзака, и собор Парижской богоматери, и великую веселость парижского народа, — литераторы типа Дрие ла Рошелля или уральские учителя?» Под этими строками дата: 1932. Ответ теперь дан. Дрие ла Рошелль несколько дней тому назад арестован французскими патриотами как предатель. Что же касается уральских учителей, то разве не к ним относятся слова Парижского комитета освобождения, который приветствует Красную Армию как армию-освободительницу?

Европа и мир знают, чем они обязаны советскому народу. Я не хочу умалить доблесть наших союзников, которые ворвались в фашистскую берлогу. Честь им и слава! Да разве умалит их, если я скажу, что они смогли высадиться в Нормандии и столь же быстро пройти от Шербура до Трира потому, что три года до того, день и ночь, от Баренцева моря до Черного, в болотах, в степях, по пояс в грязи, по пояс в снегу, в пургу, в зной — Красная Армия уничтожала немцев? Не вычеркнуть из истории Европы Сталинграда; его зарево освещает наши дни.

Я думаю, что люди на Западе, которые не любили нашего народа, не любили и Европы, не любили они ничего, были безлюбыми и мертвыми, как Дрие ла Рошелль, и, став изменниками, они не изменили себе. Конечно, не все они говорили столь откровенно, как циничный французский литератор; многие прикрывались громкими фразами, уверяли, будто, братаясь с Гитлером, с дуче или с Франко, защищают культуру. Одни из них боялись людоедов и думали их насытить чужой человечиной: «Поворачивай, приятель, на восток…» Другие рассчитывали с помощью погромщиков, поджигателей и душителей уничтожить страну, где было в почете человеческое сознание. Не знаю, чего больше было в этом: глупости или хитрости. За все заплатила Европа, ее сады, ее дети. И теперь все народы с отвращением вспоминают то время, когда на Гитлера работали не только заводы Германии, но и растленные перья Европы.

Большим горем оплатила Прозерпина свое пробуждение. Спросят: зачем бередить старые раны? Незачем. Боевая дружба связала нас с Англией, с Америкой, с Францией, со всеми порабощенными, но не укрощенными народами. Если я вспомнил годы «умиротворения», то потому, что могикане клеветы не унимаются; вдруг раздается шепоток о том, что Россия будто бы не вполне Европа, или что мы хотим кого-то обидеть, или что у нас мало традиций, или что много у нас традиций, но традиции не те; словом, жив курилка, есть еще на свете неисправимые мюнхенцы; может быть, они останутся, когда и Мюнхен под бомбами исчезнет. Немного таких, и говорят они теперь осторожно, деликатно, но все же не вывелись и не унялись. Вот почему стоит еще раз напомнить о глубоком нерасторжимом союзе народов, возненавидевших фашизм.