Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

не думаю хвалить или защищать инквизиторскую систему, учрежденную после, во время Империи, министром Фуше. Вечный стыд да падет на него! Образ действий Фуше породил преступления, прежде неведомые, и вызвал чувства и страсти, бесконечно отвратительные. Ничто не может извинить подлостей, сделанных во время деспотической системы Наполеона, когда самовольные рабы почитали обязанностью отличаться друг перед другом в низости и жестокости. И многое было сделано именем императора, о чем он даже не знал. Но нужно ли употреблять во зло сведения наши о некоторых бесчинствах, чтобы искажать действительность, обвиняя там, где нет вины?.. Бурьену следовало бы возвыситься до Наполеона, а не низводить его — часто, слишком часто — до самого себя.

Я еще не закончила с Бурьеном. Видно, время заставило его забыть многое, что, кажется, ему следовало бы помнить. То же произошло, когда он рассказывал о тайной полиции Жюно. У Жюно не было никакой полиции. Он знал о множестве происшествий, множестве случаев, потому что военный начальник большого города должен каждое утро получать рапорты о внутреннем состоянии его, о порядке и беспорядках. В таком же положении находятся коменданты Берлина, Нью-Йорка или Филадельфии. Парижская полиция не имела никакого отношения к Жюно: ею заведовал Дюбуа, который выполнял свою работу так, что не имелось ни малейшей надобности в дополнительном надзоре. Повторю только, что военная полиция, принадлежащая главному штабу города, открывала Жюно множество дверей, в которые он часто и не заглядывал. Сколько раз видела я, как, когда старый плац-майор Лаборд приносил свои рапорты, Жюно приказывал переписывать их, чтобы исключить некоторые имена и некоторые слова, могущие стать обвинением для тех, к кому относились они, но нисколько не важные для безопасности Первого консула. Расскажу анекдот об этом.

Некая женщина, принятая в хорошем обществе, была замешана в заговоре во времена Консульства: не помню, был ли то заговор адской машины или заговор Шевалье, только женщина эта, совершенно невинная, казалась виновною из-за безрассудства одного ветреника, который пришел к ней просить убежища. Молодой человек служил поручиком в полку Фурнье; его во многом обвиняли, но он не только не сказал этого той, у которой просил убежища, но и вообще скрыл политическую причину своего обвинения. Жандармы шли по следам его и вскоре забрали его из-под крыла госпожи Монтессон (это она была его покровительницей). Узнав настоящий смысл дела, она попросила Жюно приехать к ней. Первый консул уважал ее, госпожа Бонапарт любила; сама она хотела заслужить благосклонность, какую оказывали ей, и мысль, что ее имя появится в уголовном деле, казалась ей чрезвычайно тяжелою. Жюно тотчас увидел, что она не виновата нисколько, и рапорт переписали, совсем исключив из него имя госпожи Монтессон, потому что оно было не нужно.

Через некоторое время Первый консул спросил у Жюно:

— В чьем доме взяли того поручика Двенадцатого полка?

Жюно сначала растерялся, но вспомнил, что написал в рапорте, будто поручика взяли, когда он прогуливался на Елисейских Полях, и сказал это Первому консулу. Тот усмехнулся, потянул его за ухо и заметил:

— У тебя плохая память, Жюно. Он взят у госпожи Монтессон. — Тут он перестал улыбаться и прибавил: — Ты хорошо сделал, что согласился на просьбу госпожи Монтессон: я уважаю эту женщину. Ты правильно исключил имя ее в своем рапорте, но ты не должен был забывать его и сказать мне на словах.

Тут виден характер Наполеона, который хотел все знать и оскорблялся малейшей тайной.

Я рассказала этот небольшой случай в доказательство того, что Жюно всегда избегал оглашения, если дело не касалось непосредственно императора.

Занявшись Бурьеном, отвечу здесь и на другое обвинение против герцога Абрантес. Я хочу говорить о деле господина Коло.

Раз уж произнесла я имя его, надобно рассказать о нем подробно и со всем участием истинной дружбы. Господин Коло достоин особенного внимания и государственных людей, и хозяйки дома, которая всегда рада видеть в своей гостиной человека остроумного и образованного. Таков же он и для друзей своих, потому что его дружба не пустое слово. Может быть, несправедливость Наполеона к нему сделала его слишком строгим к великому человеку. Однако и в отношении императора был он таков, каким должен быть человек с его сердцем: несчастья этого колосса славы смягчили Коло, хотя раньше могущество и сила Наполеона делали его непреклонным.

Коло из числа тех людей, дружбой которых гордишься, потому что их можно и уважать, и любить. Он был очень привязан к Жюно, а тот — к нему. Представляя мне его, Жюно сказал: «Люблю его, как третьего брата!»[103] Он, Ван Берхем и Шарль были после Мармона первые друзья Жюно.

Известно, как полезен оказался Коло генералу Бонапарту во время итальянских походов и в день 18 брюмера. В тот день не только советы, забота и активность Коло, но и деньги, и огромный кредит его стали таким пособием для Бонапарта, какого не нашел бы он ни в ком другом. Не знаю причин, разлучивших после этих двух людей, созданных понимать и ценить друг друга. Я часто слышала, что Жюно сожалел об этом. «Каким министром был бы Коло!» — говаривал он мне не раз.

Но, что бы ни было причиной, только все, даже малейшие контакты Первого консула с господином Коло были облиты ядом. Часто имела я случай слышать суждения Бонапарта о нем, и всегда чувствовалась в них неприязненность, производимая глубоким оскорбленным чувством. Господин Бурьен должен знать об этом хоть что-нибудь: дальше несколько слов подтвердят мою догадку.

Бурьен упоминает аудиенцию, испрошенную господином Коло у Первого консула благодаря стараниям Жюно и пишет, что «это было не без больших пожертвований со стороны Коло». Слова неприличные и ложные.

Я уже вновь жила в Париже, когда вышли в свет Записки Бурьена. Нелюбопытная от природы, я всего меньше любопытствовала читать известия о событиях, которые происходили перед моими глазами. Поэтому я не читала его Записок, когда друзья мои сказали мне, что они заключают в себе много оскорбительного и подсказанного чувством мщения и ненависти к человеку, которого должны были сделать неприкосновенным могила и прискорбие последних минут жизни его. Но если даже скала Святой Елены и благодарное воспоминание не могли остановить пера Бурьена, то могла ли я жаловаться? Я хотела только опровергнуть несправедливость и потому написала господину Коло. Вот его ответ:

«Париж, 30 июня 1829 года.

Герцогиня!

Уже больше четырех лет я не видел г-на Бурьена и больше двадцати вижу его очень редко. Он не советовался со мною ни в чем о своих