Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Я возвратилась в Мальмезон ради приезда госпожи Бонапарт, которая прошла в Пломбьере полный курс лечения водами, то есть шесть недель. Первый консул был очень ласков по отношению ко мне, но я легко могла заметить, что в нем поселилась обидная и даже оскорбительная для меня мысль, будто я нечестно действовала во всем, что случилось между нами в продолжение недели до моего отъезда. Это заставляло меня грустить; но, не зная никакого средства истребить его предубеждение, я махнула на все это рукой и нисколько не меняла своего поведения.

Через год я обедала однажды в Мальмезоне. Я жила тогда в Бьевре, пребывала в восторге от своего дома, истинно прелестного, и оставляла его как можно реже, всегда возвращаясь вечером. В день обеда в Мальмезоне, в десять вечера, я попросила седлать лошадей; но тут случилась такая ужасная буря, что деревья в парке ломались от порывов ветра. Госпожа Бонапарт сказала, что не позволит мне ехать в такую бурю и мне приготовят мою комнату. Я благодарила ее и уверяла, что меня ждут дома.

— Но я не пущу вас, Лоретта! — сказала она и пошла отдать распоряжения.

Я остановила ее и сказала, что у меня нет ни белья, ни горничной.

— Вам дадут мой ночной чепчик, ночную рубашку, все, что вам нужно. Одна из моих горничных к вашим услугам. Полноте, вы останетесь, не правда ли? Да и как поедете вы в такой час?.. Одна, через лес!.. Знаете ли вы, что в лесах Буживаля не совсем безопасно?

— Я не боюсь ничего. Со мной четверо человек, и, кроме того, уверяю, в здешних лесах нет никаких свирепых зверей. Позвольте мне проститься с вами и ехать.

Все это время Первый консул переворачивал в камине какую-то несчастную головешку и не вмешивался в наш разговор. Но я увидела, что он улыбнулся, причем без всякого злого выражения. Мне было ясно, что он вспоминает прошлогоднюю историю. Наконец, когда госпожа Бонапарт еще раз предприняла попытку оставить меня, он сказал ей со своего места, не выпуская из рук щипцов и не поворачивая головы от камина:

— Не мучь ее, Жозефина! Я знаю ее: она не останется.

Думаю, нигде не соединяются два столь противоположных чувства, как в домашнем театре; все, кто когда-нибудь участвовал в нем, согласятся со мной, что ничто не дает такого воспоминания о радости, веселье и откровенном смехе, как эти репетиции и вообще все, что предшествует самому представлению. Но следует также согласиться, что истинное мучение, истинная пытка есть минута появления на сцене. Я испытала его, это мучение, и могу судить о нем с некоторым практическим знанием.

Девица Богарне делала такие большие успехи у госпожи Кампан во время представления «Эсфири», что не могла не хотеть воспользоваться театром в Мальмезоне. Евгений Богарне играл превосходно; Жюно, скажу без всякого предубеждения, имел высокое дарование; господин Дидло был удивителен в роли Криспена, я тоже недурно исполняла свои роли, а генерал Лористон благородно представлял Альмавиву и всех других влюбленных в придворном платье.

Но самым искусным актером в нашей труппе оставался Бурьен. Он играл роли опекунов с истинным совершенством, и это казалось тем приятнее, что дарование его не было следствием изучения: он играл хорошо, потому что понимал и чувствовал свою роль. Гранмениль и Комон, исполнявшие те же самые роли в Комеди Франсез, не могли бы критиковать Бурьена, когда он играл в «Шалостях влюбленных» и в «Флорентийце». Может быть, им следовало бы даже перенять у него некоторые тонкие и нежные оттенки игры.

Первый консул сам составил наш репертуар, который сначала был очень ограничен: еще не смели подступиться к большим пьесам и брать роли выше своих сил. Потом стали смелее: Бонапарт требовал пьес более продолжительных и сложных.

Первая большая пьеса, представленная в Мальмезоне с некоторой торжественностью, была «Севильский цирюльник». Сказав, что это представление было совершенно, я употребляю слово не наобум и не увлекаясь волшебством воспоминания. Еще многие из нас, свидетелей этого прекрасного времени, живы, и я не страшусь опровержения, повторяя, что «Севильский цирюльник» так был сыгран в Мальмезоне, как не сыграли бы его тогда ни в одном из парижских театров.

Гортензия Богарне играла роль Розины; Бурьен — Бартоло; Дидло — Фигаро; Лористон играл Альмавиву; Евгений — Базиля, а генерал Савари в совершенстве чихал, пребывая в образе слуги Бартоло.

Бурьен хорошо играл свои роли, потому что понимал и чувствовал их, и то же нужно сказать о Гортензии. Конечно, ее учили; но достаточно ли этого? Вы будете верно повторять слова, говорить всегда с умом, и не за что будет упрекнуть вас; но вы наскучите, и это случится непременно, если вы только хорошо научились. Надобно уметь самому прочувствовать порученную роль. А именно это и умела Гортензия. Она поняла всю нежность, шутливость, ум, все, что хотел Бомарше вложить прелестного в роль Розины. Она угадала молодую андалузскую девушку, со всем простодушием ее природной прелести. С талантом игры она соединяла очаровательное лицо и самую пленительную манеру держаться. Лицо ее было так свежо, приемы так благородны и ловки! Много лет прошло после этих веселых вечеров, а я все еще помню милое и приятное лицо Гортензии, ее белокурые локоны под черной бархатной шляпкой с длинными розовыми перьями, черный корсет, который обнимал ее тонкую, нежную талию!.. Я еще вижу и, кажется, слышу ее… Это видение так пленительно, так радостно!..

Повторяю, я никогда не видела «Севильского цирюльника», представленного так, как в этот вечер.

Госпожа Мюрат иногда играла в театре Мальмезона. Она была очень красива. Руки ее приводили в восхищение, грудь блистала белизной, но неудачное произношение портило все, особенно в тех ролях, какие выбирала она. Впрочем, к сестре Первого консула были снисходительны. Зато жена Луи Бонапарта получала бы рукоплескания за совершенство своей игры, если б даже была женою денщика одного из адъютантов Первого консула.

Это напоминает мне происшествие, случившееся со мной и госпожой Мюрат.

Существовало что-то вроде соперничества между Мальмезоном и Нейли. Люсьен часто играл трагедии и комедии со старшей сестрой своей, госпожою Бачиокки, исполняя роли очень хорошо и декламируя с большим совершенством. Одно, в чем можно было упрекнуть его и что не от него зависело, — это само свойство его голоса, который был слишком резок и высок для трагедий. Но этот маленький недостаток не значит почти ничего, и Люсьен доставлял истинное удовольствие в роли Замора.

Нельзя сказать того же о госпоже Бачиокки: она могла уморить зрителей