Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

утренних посещениях. Причина эта в том, что муж мой — Жюно, человек, который любит вас больше всех на свете… Позвольте договорить!.. В то самое время, когда я слышала ваши шаги, когда вы входили в мою комнату, я, признаюсь, боялась вашего гнева; но, глядя на следы ран, полученных им отчасти и ради вашей славы, я сказала себе, что никогда не заставите вы страдать благородное и прекрасное сердце, которое бьется для вас, может быть, больше, нежели для меня, в изуродованной груди Жюно.

— Вы точно читаете мне проповедь! И кто думал печалить Жюно? Я спрашиваю только, почему не сказали вы мне?

— Но могла ли я это сделать, когда вчера утром вы вошли ко мне таким способом, который может быть назван недостойным? Моя реакция должна была показать вам, генерал, что утренние визиты, которые вам угодно было делать мне, почитала я неприличными. Я должна была после этого искать поддержки лишь у самой себя и, может быть, избрала средство необдуманно.

— Нет ли во всем этом совета вашей матери?

— Моей матери, генерал? Как может она управлять мною? Да я уж месяц не видела ее.

— Вы можете писать друг к другу. — Взгляд Наполеона проницал меня насквозь.

— Генерал, я не писала матери, что моя репутация может пострадать под вашей кровлей. Помимо всего прочего это было бы тяжело для нее.

— Госпожа Жюно! Вы знаете меня давно, и потому нечего говорить, что нашей дружбе конец, если вы будете продолжать такие речи. Вы бы еще Жюно пересказали все, что выдумали. — Он не переставал преследовать меня своим вопрошающим взглядом.

— Я не буду отвечать на это обвинение, генерал! — сказала я с досадой, которой уже не скрывала. — Если вы не находите во мне ни ума, ни рассудка, то верьте по крайней мере, что у меня есть немного сердца, и оно не допустит меня опорочить того, кого мы оба любим.

— Опять! — Он ударил кулаком по краю коляски. — Опять!.. Молчите!..

— Нет, генерал, я не буду молчать: я буду говорить то, что хочу сказать вам. Умоляю вас верить, что ни мать моя, ни муж, и вообще никто не знает ничего о последней неделе моей жизни. Я должна прибавить, что вовсе не предполагала с вашей стороны никакого дурного намерения, и потому мне было бы глупо жаловаться на знак вашей дружбы только потому, что он мог повредить мне. Но я считала, что надо любой ценой прекратить это. И вот куда завела меня неопытная юность: я огорчила вас! Это прискорбно мне. Но это все, что могу сказать вам.

Мы подъезжали к сборному пункту: уже слышен был лай собак, звук рогов и весь шум охоты. Лицо Первого консула стало менее мрачным, чем во время моей длинной речи.

— И вы даете мне честное слово, что Жюно не знает ничего обо всей этой глупой истории?

— Боже мой, генерал, как может такая мысль прийти вам в голову, когда вы знаете Жюно так хорошо! Это Отелло по силе страстей, это африканец по жару крови; его слабый французский рассудок не имел бы силы здраво судить обо всем этом, и… — я остановилась.

— Ну, что же?.. Пожалуйста, не останавливайтесь. В разговоре нет ничего глупее.

— Генерал! Если б я рассказала Жюно все, что происходило в последнюю неделю… ни он, ни я не были бы здесь сегодня утром. Ведь вы достаточно знаете Жюно, не правда ли?

Наполеон ничего не отвечал и барабанил пальцами по краю коляски. Наконец, оборотившись ко мне, он сказал:

— Итак, вы хотите верить, что я не думал сделать вам никакого зла?

— Я, генерал? Напротив, я убеждена в чистоте ваших намерений и уверяю, что моя привязанность к вам, которая продолжается с самого детства, и восхищение, которое внушаете вы мне, не изменятся от этого нисколько. В подтверждение вот вам рука моя.

Не могу передать его взгляда и полуулыбки, когда он покачал головой в знак отрицания и отказался взять мою руку. Я оскорбилась этим.

— Значит, мы в ссоре! — воскликнула я. — В ссоре от того, что вам нравится поступать именно таким образом и никаким другим…

С минуту глаза его были обращены на дорогу; потом вдруг он повернулся ко мне и протянул свою маленькую руку, сняв с нее перчатку.

— Поверьте моей дружбе к вам, госпожа Жюно! От вас зависело утвердить ее еще больше, но, видно, трудно переиначить первое воспитание! А оно внушило вам самые злые чувства ко мне: вы не любите меня, и я уверен…

— Осмеливаюсь перебить вас, генерал, и умоляю не говорить со мной так. Вы печалите меня, и тем больше, что это ложно и в основании, и в следствиях, во всем! Скажите, что вы не думаете этого: мне было бы тяжело расстаться с вами таким образом…

Первый консул глядел в это время на свору собак, которых вели псари, и вдруг повернулся так быстро, что коляска качнулась в сторону.

— Вы уедете?.. — воскликнул он.

— Тотчас по возвращении с охоты, генерал. Я уговорила Жюно взять меня с собой, и вот доказательство, что это никак не связано с событиями последних дней…

Я сказала это, улыбаясь, и показала письмо моей матери, которая, думая, что Жюно хочет оставить меня в Мальмезоне, писала прямо мне, требуя моего приезда: «Если Первый консул и госпожа Гортензия не будут отпускать тебя, то покажи им мое письмо и попроси отпустить дочь к больной матери».

Это письмо отдали мне утром, когда я одевалась. Первый консул взглянул на него и огорчил меня, пожав плечами с улыбкой какого-то презрения. Надо было закончить эту сцену: она уже слишком затянулась.

— А когда вы возвратитесь? — спросил он с видом довольно насмешливым, так что это могло рассердить и кого-нибудь другого, в тот момент лучше меня расположенного к нему.

И я отвечала резко:

— Когда буду нужна для нашей театральной постановки. Вы можете располагать моими комнатами; я уже не буду занимать их, уверяю вас в этом.

— Как хотите. Впрочем, вы хорошо делаете, что уезжаете сегодня утром: после этого глупого случая нам с вами было бы не очень приятно видеть друг друга. Вы правы… Жарден! Мою лошадь!.. — Он сам отворил дверцы коляски, соскочил на землю, сел на лошадь и умчался галопом.

Возвратившись во дворец, я сказала Гортензии, что здоровье матери требует меня в Париж и я отправляюсь с Жюно. Она хотела оставить нас обедать, но Жюно, второй день отсутствуя в Париже, желал скорее вернуться. Так что мы отказались и сразу уехали, а