Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

— Мы можем повторить ночь колдовства, — шептала мне Лата, — но теперь не связь с землей, а полет в бесконечное небо подарит нам огонь Кундалини.

В наступающей ночи у костра мы впервые сделали одно большое ложе из пахучих трав. Лата сидела напротив меня, занавесив свой лунный лик черными прядями волос. Я говорил ей слова, которые приходили мне на ум легко, как песни чарана:

— Кшатрий больше жизни дорожит мечом,Вайшья — зерном, собранным в амбаре,Брахман — священным огнем на алтаре,А я собираю в потоке жизниМгновения встречи с тобою…

Лата простерлась на траве и позвала меня. Блики костра закутали ее тело в оранжевую одежду риши. Но ее лицо отражало прохладный свет луны, а глаза — колючие огоньки звезд. Бог Агни прянул из костра, протягивая языки пламени, как растопыренные пальцы, к совершенному телу. Но в ту ночь сила была со мной. Пламя зашипело и опало.

Прогоревшие ветви осыпались блеклой золой, лишая Лату оранжевого покрывала. Свет луны водопадом обрушился на ее плечи, сбежал вниз по крепкой груди, рассеянными бликами омыл живот, облил бедра и расплескался брызгами у ее ног среди темной травы. Лата запрокинула голову, подставив белую шею под острый, как нож, лунный луч. Вытянувшись в серебристом сиянии, апсара смотрела не мигая вверх, словно притягивая силу повелителя ночи к своему телу.

Что я помню теперь? Ее лицо, нежное, как цветок лотоса в ореоле лунного сияния, тело, упавшее в мои объятия, жгучий огонь, пронизавший нас обоих, погрузивший в божественное состояние отрешенности и полета.

Когда я открыл глаза, то увидел, что угли костра уже потухли. Ароматная дымка, восходящая над ними, словно шерстяное одеяло, закрыла наши тела от ночной свежести и пронзительных взглядов богов горных вершин. Рядом со мной, закинув руки за голову и изогнув спину, счастливо улыбалась во сне моя апсара.

Тысячелетия легли между мною и сияющим мигом пробуждения. Давно обратились в прах тела тех, кто сгорел в яростной схватке за трон Хастинапура, да и сами башни великого города давно осыпались прахом. Даже боги поменяли свои имена и лики. А я все помню ту ночь — светоносные глаза Латы, стрекот насекомых в траве, одуряющий запах сосновой коры. И стоит лишь одной капле этих воспоминаний выплеснуться из потайных глубин бессмертной сущности на сияющую поверхность сегодняшнего дня, как неутоленная жажда любви вновь бросает меня в море живущих прорезать толпу, вглядываясь в лица, чтобы по блеску глаз, по искре брахмы, пробудившейся среди серой майи повседневных мыслей и чувств, вдруг узнать, почуять зерно духа, некогда сиявшее в груди моей Латы.

Утром я проснулся от легкого треска костра и веселого напева Латы: «Вот этот свет, лучший из многих, восстал на востоке из мрака, делая все различимым. Пусть сейчас дочери неба, ярко сверкая, создадут путь для людей! Стоят на востоке яркие зори, движутся вновь, неизменного цвета, бесформенный мрак отгоняя своими сияя телами. О, дочери неба, ярко блистая, даруйте нам богатство потомства, о богини! Пробужденные вашим светом с мягкого ложа, да будем мы обладателями прекрасного сына!»

Впервые этот древний гимн показался мне живым и своевременным.

От земли исходил пряный, тягучий аромат. Новые силы бродили, кипели, искали выхода в моем возродившемся теле. Я знал, что в наших силах пересечь эти бескрайние джунгли, пробиться к Ганге и вернуться, несмотря ни на что, к нашим друзьям в Панчалу. То, что многие дни казалось мне слепым ударом судьбы, теперь предстало благодеянием. И я осторожно молил богов, чтобы наше с Латой вынужденное уединение продлилось подольше.

Прошло еще несколько дней, прежде чем мы вышли, наконец, из-под сени столетних лесов на залитые солнцем равнины. Двигаться стало труднее. Травы были настолько высокими, что в иных местах в них не было заметно даже слонов. Иногда мы вспугивали легких антилоп. А над водоемами, встречающимися у нас на пути, поднимались, как столбы дыма, стаи кричащих птиц. Жизнь дарила нам только радость.

Но это продолжалось недолго. Однажды под вечер мы вышли из пелены леса на дорогу и увидели у обочины одинокий костер. Тогда, непроизвольно взявшись за руки, мы оглянулись на джунгли, подарившие нам столько прекрасных дней, и пошли к людям.

У огня за трапезой сидели несколько мужчин и женщин. Рядом спокойно жевали свою жвачку огромные круторогие волы, выпряженные на ночь из воза. Крестьяне возвращались с городского базара, где они продавали нехитрые плоды земли. Я приветствовал их низким поклоном и спросил, можно ли нам разделить тепло их очага. Лица крестьян были просты, как и их сердца. В них не чувствовалось ни коварства ни предательства. Лишь опасливое любопытство читалось в их глазах, но я знал, что оно легко проходит за душевным ночным разговором. Здесь нашлось и несколько лепешек, вкус которых превосходил все, испробованное мной в Хастинапуре.

Я сидел среди крестьян, скрестив ноги, и вел неторопливую беседу, а Лата прилегла рядом, прижавшись к моему плечу. Она дремала, пока я рассказывал о борьбе царей, походах и пирах, о горных твердынях Хранителей мира. В дыму сияли восторгом глаза моих слушателей, в чьих умах все сказанное мной превращалось в волшебную легенду, вселяющую мечту и надежду. Я знал, что через несколько дней могучее течение обыденной жизни унесет из их памяти подробности деяний тех, кто решает судьбы этой земли. Но каждый человек имеет право хоть на время вырваться из круга предначертанной жизни.

Потом разговор угас сам собой, как и костер. Лата уже крепко спала, убаюканная нашей беседой. Холодные звезды висели на черном небе. Свежестью и одиночеством веяло от далеких синих ледников. Лата стонала во сне, сжимая горячей влажной ладонью мою руку. Шевелились печально изогнутые губы. С кем говорила она там, за гранью сна? Я пытался воплотиться в ее мысли, но оказался не в силах пробиться за плотную завесу, окутавшую глубины сердца моей подруги. Я вновь ощутил, что она отдаляется от меня, и проклял неумолимое время, оборвавшее путь постижения, начатый в ашраме. Я не мог последовать за Латой в тот мир, где вела она свою беспощадную непостижимую борьбу. Но, по крайней мере, я уже мог действовать на этом поле земного мира, единственном открытом для меня. Здесь я мог защитить Лату. И она сама сказала, что готова идти по моему пути.

Я на время забылся тревожным, отрывистым сном воина, просыпаясь через небольшие промежутки времени, чтобы левой рукой ощутить близость теплого плеча Латы, а пальцами правой — рукоять меча, спрятанного под лохмотьями.

Ночь прошла спокойно, и утром мы проснулись освеженными для продолжения пути. Лата была полна сил и тихой радости. Ночные кошмары отступили. Я же мысленно считал часы до того момента, когда солнце встанет в зенит и бросит в землю раскаленные дротики лучей, прижмет колесами своей колесницы и ветер, и запах травы, и птичьи трели. Насколько хватит наших сил в этот день, и сколько таких дней впереди?

Крестьяне торопливо запрягали буйволов и звали нас с собой. С ними мы странствовали два дня, двигаясь все время на юг, а потом тепло простились и отправились дальше по дороге, текущей спокойно и размеренно, как сама Ганга, по направлению к Панчале. Наш путь лежал вверх по течению великой реки. Крестьяне помогли нам переменить одежду, пожертвовав несколькими кусками материи. Теперь нас, обожженных солнцем, покрытых пылью и привыкших к долгой, размеренной ходьбе, было трудно отличить от сотен других скитальцев.

Перед нами лежала великая равнина Ганги, несущей свои воды меж цветущих садов и плодородных полей, многолюдных деревень и глиняных городов. Это была земля магадхов. Война еще не добралась сюда, и люди жили спокойно, похоже, не очень задумываясь о грозовых тучах, нависавших с запада.

Все же я не рискнул брать Лату с собой, когда мы подошли к первой попавшейся на нашем пути большой деревне. Я оставил ее отдыхать в тени манговых деревьев у дороги, а сам пошел по горячей красной пыли к скоплению глинобитных хижин, крытых тростником. Меч я оставил в траве рядом с Латой. Все равно я не смог бы воевать с целой деревней, а вооруженный путник в наши дни не мог рассчитывать на благожелательность крестьян. Это я объяснил Лате, беспокоящейся за мою безопасность. Она, измученная жарой и дорогой, прилегла в тени и, слабо улыбаясь, сказала:

— Делай, как знаешь. Обычаи крестьян тебе известны лучше, чем всем дваждырожденным в кругу Пандавов.

Я вошел, постучавшись, в первую же хижину деревни, где хозяева, привыкшие видеть одиноких путников, напоили меня водой. Мы разговорились. Какой царь ими правит, они и сами точно не знали, хотя исправно отдавали часть своего урожая сборщикам податей, тем более, что те наезжали с большим отрядом вооруженных кшатриев.